Жизнь Леонардо, мальчишки из Винчи, разностороннего гения, скитальца - Карло Вечче

подписей», – и изумиться, узнав себя в старике Платоне, центральной фигуре «Афинской школы», а Микеланджело – в замкнутом, раздражительном Гераклите. Должен он наконец осознать и всю гениальность былого соперника, когда, войдя в Сикстинскую капеллу, обратит взор к своду, обрамленному сивиллами и пророками, – эпической повести об истории человечества и его драматичных взаимоотношений с Богом в моменты сотворения, первородного греха, Потопа. Столкнувшись с подобным великолепием, Леонардо понимает, что в его возрасте пора довольствоваться одинокой жизнью в покоях Бельведера, не требуя особых задач.

Но чем заняться в залах и садах Ватикана? Баччо Бандинелли, молодой скульптор, сын ювелира Микеланджело Брандини из Вивиано и ученик Рустичи, обвиненный в том, что это он в 1512 году из зависти уничтожил картон Микеланджело с «Битвой при Кашине», однажды вспомнит, что не раз гулял с великим художником в Бельведере, среди апельсиновых рощ, «в долгих беседах, весьма серьезных и полезных»[936].

По словам Вазари, Леонардо погружается в заумные философские, а то и алхимические исследования; проводит время, моделируя из воска «тончайших, наполненных воздухом зверушек, которых, надувая, заставляет летать»; мучает принесенную ему виноградарем «диковинную» ящерицу, превратив ее при помощи чешуи, рогов и крыльев в маленького монстра; надувает бараньи кишки, пока те не заполняют всю комнату, называя это символом всеобъемлющего таланта; «занимался и зеркалами и применял причудливейшие способы в изыскании масел для живописи и лаков для сохранности готовых произведений».

А однажды, получив заказ, художник, вместо того чтобы взяться за картину, принялся так усердно готовить лак, что папа Лев X воскликнул: «Увы! Этот не сделает ничего, раз он начинает думать о конце, прежде чем начать работу».

Не исключено, что Леонардо по заказу бедняги Джулиано и в самом деле берется за новое произведение: портрет аристократки, которую Великолепный, скорее всего, повстречал в ходе переговоров о женитьбе на неаполитанской наследнице, устроенных папой и кардиналом Луиджи Арагонским, – на одном из многих празднеств, проходивших то во дворце жуира-кардинала, то непосредственно в Монтеджордано.

Энеа Ирпино, поэт круга Костанцы д’Авалос и Виттории Колонна, курсировавший между Римом, Неаполем и Искьей, воспевает красоту женщины, запечатленной Леонардо «на бумаге», то есть в виде простого рисунка или даже наброска: «Светел и нежен мой Винчо, и все же / тщетно Мадонны портрет на бумаге рисует, / ибо ни красок ему, ни искусства не хватит, / чтоб передать сей души красоту неземную»[937]. Любимую женщину Ирпино, воспетую в канцоне, зовут Изабелла: Изабелла Гуаланди, дочь Раньери, дворецкого Альфонсо Арагонского и Бьянки Галлерани (или Галларате).

До сих пор они с Леонардо не встречались, но члены семьи Изабеллы прекрасно знали художника еще в эпоху Сфорца: ее дед, Пьетро да Галларате, упомянутый в Кодексе Форстера II, вероятно, изображен в числе апостолов на «Тайной вечере», а дядя Филиппо в свое время привез из Неаполя знаки отличия ордена Горностая для Моро.

Теперь Изабелла может встретиться с ним, уже по собственному желанию, в зале кардинальского дворца, где Леонардо, изредка покидая свою келью в Бельведере, пытается запечатлеть ее образ «на бумаге». Хотя, как правило, кардинал живет еще ближе – в роскошном палаццо Сан-Клементе (ныне палаццо деи Пенитенциери), строгом здании с башней в двух шагах от Ватикана и базилики Сан-Пьетро, построенном около 1480 года Баччо Понтелли для кардинала Доменико делла Ровере и расписанном Пинтуриккьо.

Этот портрет – совсем не «Джоконда», хотя Ломаццо и назовет его «Неаполитанской Моной Лизой» («Лиза» в данном случае может быть как уменьшительной формой от имени Элизабетта, так и от Изабеллы). Однако он удивительно похож на первый и необычайно красив, о чем свидетельствуют превосходные эпитеты поэтов и литераторов вроде Якопо Кампаниле и Паоло Джовио, – красив настолько, что Джулиано немедленно загорается желанием его заполучить. Причем, возможно, не только в форме портрета.

В «Трактате о живописи» Леонардо как раз пересказывает похожий эпизод: «Мне самому в свое время случилось написать картину, представлявшую нечто божественное; ее купил влюбленный в нее и хотел лишить ее божественного вида, чтобы быть в состоянии целовать ее без опасения. В конце концов совесть победила вздохи и сладострастие, но ему пришлось удалить картину из своего дома»[938].

По сути, «Неаполитанская Мона Лиза» – картина эротическая. Натурщица скандально обнажена, и пускай тело ее развернуто едва ли в три четверти, зато лицо бесстыдно обращено к зрителю. Когда оригинальный рисунок, портрет «Обнаженной Джоконды» «на бумаге», будет утерян, останется лишь сделанный в мастерской картон[939] да несколько ученических копий, одну из которых приписывают Салаи. И, конечно, гениальное переосмысление – «Форнарина» Рафаэля.

У всех, кто имеет возможность видеть Леонардо в те редкие, неловкие минуты, когда художник появляется при папском дворе, создается впечатление, что старик впадает в детство и, как напишет Вазари, совсем потерялся в «измышлениях».

Кастильоне, как раз начавший «Придворного», фундаментальный труд, которому суждено отразить все современное высшее общество, уже встречался с художником в Милане во времена Сфорца. В своей книге он упоминает Леонардо среди «наиболее превосходных» живописцев (I, XXXVII) и вольно трактует его идею о парагоне искусств для сравнения живописи и скульптуры, вкладывая аргументы в защиту скульптуры в уста давнего друга Леонардо, скульптора Джана Кристофоро Романо (I, L). Однако теперь, в 1514 году, заметив в старом знакомом столь серьезные изменения, Кастильоне попрекает его тем, что мастер предал истинное призвание искусства, начав гоняться за «небывалыми химерами» в чуждых ему областях: «Другой, будучи одним из лучших на свете художников, презрев искусство, в котором ему вряд ли найдешь равного, взялся за изучение философии и имеет в этом столь странные теории и такие небывалые химеры, какие изобразить не под силу всему его живописному искусству» (II, XXXIX)[940]. Идеальным образцом художника Кастильоне видит теперь не Леонардо, а Рафаэля.

На самом же деле Леонардо слишком занят, чтобы интересоваться писательской критикой, гоняться по садам Ватикана за ящерицами или болтать с Бандинелли под сенью апельсиновых рощ, а уж тем более заниматься «измышлениями». Он пользуется избытком свободного времени, чтобы вновь приняться за научные и философские исследования, о чем свидетельствуют Манускрипты G и E, а также множество листов из Кодекса Арундела, Атлантического и Виндзорского кодексов. С растущей тревогой, свойственной каждому, чьи земные дни близятся к концу, художник чувствует, что время утекает, что на такое количество незавершенных проектов его попросту не хватит.

Задумав трактат о звуке, он проводит акустические эксперименты в замке Сант-Анджело. У подножия Монте-Марио ищет морские окаменелости, которые называет «раковинами», что подтверждает теорию об изменениях Земли на протяжении геологических эпох[941]. Выслеживает в садах Ватикана обитающих там в несметном количестве бродячих котов, безусловных хозяев римских руин: их, а не ящериц он изображает во всех возможных потягиваниях и почесываниях. Коты