Жизнь Леонардо, мальчишки из Винчи, разностороннего гения, скитальца - Карло Вечче

Изучение судоходных путей пересекается с исследованиями сосудов, гидравлики и системы кровообращения. Не имея возможности производить вскрытия, Леонардо пытается понять, как функционирует человеческое сердце, на примере животных с фермы Мельци, о чем свидетельствуют подробные схемы огромного иссеченного бычьего сердца[912].

К концу 1512 года политические события достигают апогея. Однако убежище в Ваприо пока безопасно, в том числе и благодаря возвращению Джироламо Мельци на службу к вернувшимся Сфорца. 19 ноября французский гарнизон замка Сфорцеско капитулирует, а еще через месяц, 29 декабря, в Милан с обнаженным герцогским мечом триумфально въезжает Массимилиано Сфорца, сын Лодовико Моро, в сопровождении единокровного брата Чезаре, сына Чечилии Галлерани. Леонардо же по-прежнему в Ваприо, где предается созерцанию, отметив на полях схемы бычьего сердца дату – последнюю для себя в Ломбардии: «В день 9 енваря 1513 года», в «комнате при башне в Вавери», то есть в своей комнате в угловой башенке виллы Мельци[913].

Несколько дней спустя он еще успеет сделать набросок высящегося над Аддой замка Треццо, недавно взятого венецианско-испанской лигой, поддержавшей Массимилиано Сфорца. К тем же дням первых контактов с победителями (при посредничестве неизменного Мельци) относится и заметка, где упоминается коллега Леонардо, Бернардино Зенале: «Поезжай к Мельцо, посланнику и маэстро Бернардо»[914].

Возвращение художника в Милан обходится без происшествий: вместе с Массимилиано в город перебираются многие старые придворные Лодовико Моро.

Имя дочери одного из них, Филиппо Стампы, изгнанного в 1499 году и недавно вернувшегося, Леонардо записывает на большом серовато-голубом листе с детальным рисунком пилы для резки мрамора: Барбара Стампа теперь замужняя дама, жена еще одного сторонника Сфорца, Карло делла Тела, для которого Бернардино Луини пишет портреты новых герцогов[915].

Вернулись и Кривелли, родственники прекрасной Лукреции, былой любовницы Моро. Зайдя к ним в гости, Леонардо просит жену Бьяджино Кривелли разъяснить ему нечто невероятное: почему каплун, если его напоить, считает себя курицей и начинает нести яйца («Спроси жену Бьяджино Кривелли, как петух кормит и выводит цыплят курицы, будучи опьянен»[916]). В итоге изумленный Кривелли принимает старика за сумасшедшего.

Где же живет художник в эти последние месяцы в Милане? Разумеется, он мог бы вернуться в палаццо Мельци, но, вероятно, они с юным учеником Франческо предпочитают немного отдохнуть от навязчивой опеки капитана Джироламо. Можно было бы отправиться на виноградник Сан-Витторе, но тамошний дом, похоже, занят докучливой семьей Салаи. И Леонардо принимает приглашение еще одного миланского аристократа.

25 марта 1513 года в реестре собора он упоминается как «проживающий» у Превостино Пиолы – миланского декуриона, приора Монте-ди-Пьета и зятя историка Бернардино Корио[917]. Происходя из древнего рода, родственного Висконти, Превостино нередко заказывает для собора различные произведения искусства, а его палаццо расположено у ворот Порта-Нуова. Для Леонардо это вовсе не случайное совпадение: неподалеку проходит канал Мартезана с его шлюзами Инкороната и Сан-Марко.

«Дальше – тишина»[918]. Долгие месяцы – ни единого документа, ни единой даты в записных книжках, ни единого памятного события. Скорее всего, тишина эта вызвана тотальной изоляцией Леонардо, водившего слишком тесную дружбу с французами, при новом дворе Сфорца. И тогда художник потихоньку снова начинает подумывать об отъезде. О новом побеге.

27

Приметы времени

Из Милана в Рим, 1513 год

В 1512–1513 годах Леонардо снова становится свидетелем резкой смены режима в Милане: вернувшиеся Сфорца изгоняют французов. Однако переворот этот в целом куда менее травматичен, нежели тот, что случился в 1499–1500 годах.

Даже лишившись королевского жалованья, Леонардо, с учетом покровительства Джироламо Мельци и других миланских аристократов, вполне мог бы продолжать реструктуризацию своих сочинений, преподавать небольшой группе учеников и вносить последние штрихи в целый ряд произведений, начатых несколькими годами ранее и принадлежащих теперь, с уходом былых клиентов, его собственному, идеальному миру. Их отношения стали глубоко интимными, личными, чем-то вроде диалогов с людьми (или призраками), что смотрят на него с еще не завершенных картин. И художник медленно, день за днем, добавляет «Святой Анне», «Леде», «Джоконде», «Иоанну Крестителю» едва заметные нюансы, оттенки, прозрачные лессировки.

Что поделать: ему уже за шестьдесят. Отложенных денег должно хватить на достойную старость, где его ждут уважение и почитание как миланской аристократии, так и нового поколения ломбардских художников. Есть еще доходы от канала Сан-Кристофано и виноградника Сан-Витторе, пускай дом и оккупировали жадные родственники Салаи. Теперь, после стольких жарких баталий, иллюзии развеялись, и Леонардо, не надеясь больше на эфемерную поддержку властителей и меценатов, столь зависящую от всевозможных перипетий, может спокойно доживать последнюю главу своей жизни вдали от мирского шума и светского общества.

Если же все-таки уезжать из Милана, можно было бы вернуться в Тоскану, во Флоренцию или, еще лучше, в Винчи. Тяжба с братьями разрешилась, и земли, оставленные ему в пользование дядей Франческо, Леонардо получил. Вряд ли это стоит называть возвращением домой, поскольку дома, семьи у него, по сути, никогда и не было, – но, во всяком случае, это возвращение в родной край, туда, где под сенью оливковых деревьев и ярких звезд его некогда произвела на свет Катерина. Там, среди холмов и оврагов, где он ребенком впервые наблюдал изменчивость природы, жизнь могла бы и завершить свой круг.

В последние годы, глядя в зеркало, он замечает, как быстро стареет его лицо, которое современники считали столь красивым и гармоничным. Уходит и легендарная физическая сила, свойственная диким и гордым народам Кавказских гор: этой силой, как ему прекрасно известно, он тоже обязан Катерине. Все чаще отнимается правая рука, до недавнего времени способная согнуть стальную подкову или кольцо коновязи, словно мягкий свинец. Лоб избороздили глубокие морщины, красота юности и зрелости уступает место маске, характерной для персонажа мудрого или склонного к раздумьям. Длинную «шевелюру», изрядно поредевшую на лбу и затылке, уже пару лет как стоит подкрасить: она стала совсем седой. А вот борода, прежде жидкая, напротив, растет длинная, белая, маскируя приметы времени и довершая образ мудрого старика. Да, теперь Леонардо и в самом деле кажется философом-аскетом, новым Пифагором или Платоном, друидом, пророком, жрецом натурфилософских тайн на полпути от Гермеса к Прометею.

Именно это лицо в один из последних миланских дней художник позволяет изобразить Мельци[919]. Мастер садится поудобнее, ученик сангиной наскоро обводит профиль, такой правильный и безмятежный: высокий открытый лоб, ясные глаза без ресниц, прямой, как у древнегреческих статуй, нос, сомкнутые тонкие губы, седую бороду, длинные волнистые волосы, ниспадающие на плечи.

Леонардо любопытно. Когда Мельци заканчивает, он разглядывает свой портрет. Что ж, рисует Франческо неплохо, к тому же очень деликатно обошелся с признаками старения: никаких морщин, ни на лбу, ни под глазами. Разве что волосы легли слишком плотной