Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

пользы обществу Юля станет инженером-химиком. Никита Сергеевич тогда «болел» этой наукой, за которой, он считал, «большое будущее». Проблема была в том, что у Юли по химии, и вообще по всем точным наукам, были вызубренные, но нелюбимые четверки. Придя в Менделеевский институт на собеседование — там было все серое и пахнущее какими-то растворами, — она совсем поникла от мысли, что непонятная химия станет ее будущим.

Хрущев волновался, что девочка не оправдывает надежд, как когда-то Леонид.

— Кем же ты хочешь быть? — нетерпеливо допрашивал он.

— Дипломатом.

Юля начала объяснять, как «политика „мирного сосуществования“ вдохновляет ее на служение родине в этом качестве».

— Дипломатами у нас будут люди из рабочих, которые потом получат образование. Они знают, как представлять интересы рабочих и крестьян. А ты — элита, ты не знаешь настоящих нужд.

После нескольких недель пререканий с родителями о том, с какой профессией лучше их внучке-дочке служить родине, согласились на факультет журналистики МГУ. Ни у Никиты Сергеевича, ни у Нины Петровны аргументов больше не было — и Рада, и Алексей Аджубей были журналистами.

Хотя Хрущев поддерживал знания для других, у него не хватало знаний, чтобы ценить искусство по художественным, а не идеологическим принципам. Самым печально известным литературным скандалом в его карьере были даже не многочисленные встречи с интеллигенцией, а идеологическая травля великого Бориса Пастернака.

Скандал разразился 23 октября 1958 года, когда Нобелевский комитет присудил поэту премию по литературе за роман «Доктор Живаго». Для Кремля награда была неожиданной, хотя они могли бы быть к ней готовы — это была уже четвертая номинация Пастернака на Нобелевскую премию.

Борис Леонидович Пастернак

1958

[Из открытых источников]

Поэт послал в Шведскую академию телеграмму: «Я бесконечно благодарен, тронут, горд, удивлен, сбит с толку»[590]. Законченный в 1956 году роман был отвергнут советскими цензорами под инструктажем Михаила Суслова, тайно передан за границу, где и стал бестселлером. А Пастернак стал первым советским писателем «тамиздата», отчего власти пришли в ярость. Премия Нобеля только усугубила их чувство обиды. Пресса начала безумную кампанию против поэта, и свои же соратники-литераторы изгнали его из Союза писателей.

Настя, моя сокурсница по филологическому факультету в начале 1980-х и внучка писателя Всеволода Иванова, была близкой подругой и соседкой по Переделкино. Она, в свою очередь, дружила с другим университетским филологом Леной Пастернак, дочерью покойного Леонида, младшего сына поэта. Дачи Ивановых и Пастернаков были через забор, и мы иногда «тусовались» вместе. Тогда в Париже вышел роман Владимира Войновича «Необычайные приключения солдата Ивана Чонкина», и мы вслух читали его по очереди на чердаках, то на даче Ивановых, то на даче Пастернаков.

С Леной у меня были приятельские отношения, и мне всегда хотелось перед ней извиниться за прадедушку. Мама Юля, обожавшая стихи Пастернака и приучившая к ним меня, считала травлю поэта одним из самых, если не самым ужасным пятном на репутации Хрущева. Она пыталась с ним дома это обсуждать, потому что на ее курсе в университете унижение поэта оценивали как позор для страны. И в первые недели, когда разразился скандал, мама делала вид, что болела, — не появлялась на факультете журналистики. «Стыдно было смотреть людям в глаза», — говорила она. Но несмотря на свое знакомство с Пастернаками по Переделкину уже после отставки и смерти Хрущева, она перед ними так и не извинилась. А мне неудобно было делать это за старших родственников. Так и осталась эта недосказанность между Леной и мной. Ее дядя Евгений Борисович, с которым мы иногда встречались у Ивановых, меня игнорировал, а я от стыда старалась не попадаться ему на глаза.

Однажды Настя и я копали грядки в саду, а он с Тамарой Владимировной Ивановой пил чай на веранде. Мы услышали их разговор (возможно, рассказ был рассчитан на меня — громкий и отчетливый): «Когда узнали, что отцу присудили Нобелевскую премию, мы радовались. Теперь он будет признан окончательно; поедет в Стокгольм, выступит с речью. Было бы красиво показать новое лицо страны, человеческие обещания XX съезда. Победа! Но наши мечты были растоптаны вышедшими на следующее же утро газетами. Было стыдно и неприятно».

Стыдно должно было быть властям. Глава комсомола Владимир Семичастный возмущался, что поэт «плюнул в лицо» советскому обществу. «Свинья… никогда не гадит, где ест, никогда не гадит, где спит… Но Пастернак, считающий себя одним из ведущих членов нашего общества, сделал это. Гадил там, где ел, гадил тем, чьими трудами живет и дышит»[591], — ругал поэта лидер советской молодежи. Он вовсю копировал начальство — то есть первого секретаря — ведь грубые метафоры были совсем в духе Никиты Сергеевича.

Под угрозой высылки из СССР Пастернак написал Хрущеву письмо о желании остаться на родине, а потом вынужден был отправить в Стокгольм телеграмму с отказом от премии: «В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я вынужден отказаться от незаслуженной премии, пожалуйста, не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ»[592].

Это был один из первых — а потом многократных — случаев, когда коллеги и помощники, зная взрывной характер Хрущева, преподносили ему информацию «на разнос». Суслов забил тревогу по поводу «Живаго», а западную награду Пастернака использовал как повод подорвать дальнейшую либерализацию. Заодно и Хрущева выставил самодуром; впрочем, тот сам себя выставил. Ведь поддержка Пастернака могла бы укрепить его международные антисталинские позиции, но вместо этого в кремлевском гневе проявился его обыкновенный вождизм.

Он быстро опомнился. Пастернака исключили из Союза писателей, но Хрущев все же хотел удостовериться, что его продолжат печатать. В начале 1959 года он с недовольством отметил, что дело писателя вышло из-под контроля[593]. Семичастный, однако, утверждал, что следовал указаниям Суслова[594]. Тот в присутствии первого секретаря посоветовал ему «проработать» автора и надиктовал две страницы «пошловатых замечаний». Семичастный якобы сомневался, что его ранг достаточен, чтобы выступать от имени правительства, но Хрущев его подбодрил: «Вы говорите, а мы будем аплодировать». Если Никита Сергеевич и был недоволен слишком рьяной травлей Пастернака, Суслов остался на своем посту, а Семичастного даже повысили до начальника КГБ.

Сам Хрущев потом признал, что не читал «Доктора Живаго», хотя и поддержал решение Суслова его запретить. Когда он прочитал роман в «тамиздатовском» варианте, секретно полученном от Роя Медведева через мою маму, он нашел его больше скучным, чем антисоветским. По его словам, Суслов тоже не читал книгу. Уже пенсионером Никита Сергеевич глубоко сожалел