Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

Экспертиза не дала категорического заключения о причине пожара. Весь завод — костер. Сушилка в самом заводе ничем не огорожена как бы надо: цементом, кирпичной кладкой или железобетоном. Тут же кладовая, где хранятся керосин, бензин, мешки, коробки для крахмала. Брошенная папироска-спичка могли зажечь помещение. Керосином пахло, так как пол местами, где стояли бидоны, пропитывался керосином. Самовозгорание в этой сушилке исключается. От жара во время пожара бидоны с керосином накалились и дали запах.

Кузнецов временами давал сбивчивые объяснения, и несомненно выяснилось, что отчетность была у него в беспорядке. Колобов в тюрьме ослабел, хворал, неохотно и уклончиво отвечал на вопросы. Для суда присяжных явились бы полные основания «для сомнения в виновности кого-либо в поджоге», но для Петровского все было ясно и убедительно: Кузнецов по соглашению с Мисожниковым решили уничтожить убыточное дело, Кузнецов втянул пьяного Колобова, и подожгли завод.

На седьмой день суд вынес всем обвинительный приговор и осудил на каторгу на четыре года.

Мои товарищи по защите сильно надеялись на оправдание всех и особенно Мисожникова. Защищали мы стойко, не считаясь с тем, слушают ли нас судьи. Моя речь продолжалась более двух часов. Один из членов суда, знакомый защитника Андреевского (местный адвокат), сказал:

— Палата отменит приговор, а мы иначе не могли решить.

Я чувствовал себя совершенно разбитым сидением в течение шести дней в пакостной атмосфере, страдал, думая о несчастном Мисожникове, о его семье… Впереди палата с Лагодой, и остается надежда на Сенат.

Мисожников был стоек, не пал духом, сердечно благодарил меня за понесенные волнения и за защиту. Мы решили непременно пригласить кого-либо из известных для палаты, а я заготовил проект жалобы. Жена Мисожникова поехала в Петербург, где у нее были родные, и вскоре уведомила меня, что пригласила на защиту Бобрищева-Пушкина. Я его не знал. По моему мнению нужен был не он, но меня не спросили. Послал Бобрищеву проект жалобы и все производство. Написал, что не страдаю авторским самолюбием, почему предоставляю ему составить иную жалобу, если найдет нужным. Получил ответ, что жалоба совершенна и ничего прибавить или изменить не должно, что заблаговременно приедет во Владикавказ к слушанию дела, где мы обсудим все нужное. Я ответил, что жалобу подам, но вряд ли выступлю в палате, так как считаю совершенно достаточным одного защитника. Бобрищев ответил, что принял защиту при условии, если я останусь в деле, ибо на себя не желает взять ответственность за исход, и что осилить весь громоздкий материал он один не сможет. Получил я от Мисожникова слезное письмо не покидать его, приехала ко мне его жена, плакала и умоляла не оставлять их. Пришлось согласиться.

Выездная сессия судебной палаты приехала во Владикавказ. Приехал Бобрищев в Ростов. Громоздкий, близорукий, немолодой, равнодушный, с делом малознакомый и даже приблизительно не напоминает своими суждениями и толкованием дела наших корифеев. Почему его пригласили Мисожниковы? Почему с ним считались в Петербурге? Я недоумевал. Но, думал я, зажжется в заседании суда. Поехали вместе.

Председательствовал председатель департамента палаты Богородский, однофамилец частного поверенного. Я с ним был знаком и выступал под его председательством в Баку по делу Авилова и в Тифлисе по делу Конышева. Встретил меня любезно.

Палата, несмотря на жалобу, не вызвала никого из свидетелей. Бобрищев возбудил ходатайство о вызове некоторых свидетелей для передопроса, с чем палата согласилась и отсрочила заседание на две недели, в течение которых проведут сессию в Петровске. Бобрищев на это время уехал в Тифлис, я домой.

Вновь съехались. Дело пошло деловито-скоро. Передопросили трех-четырех свидетелей, и начались прения. Я предложил Бобрищеву выступить первым. Он оказался посредственным защитником, не внес в защиту ни единой оригинальной мысли, не использовал громадного материала, и местные защитники недоуменно переглядывались — зачем-де нужен был этот дядя, когда все это мы говорили, да еще с подъемом. После речи Бобрищева был сделан перерыв до утра следующего дня. Прошел и следующий день с нашими речами. Вечером палата вынесла обвинительный приговор всем обвиняемым с тем же наказанием. Боже, как было холодно-сурово. Я безмерно страдал, но всячески успокаивал Мисожникова надеждами на Сенат и прошением на высочайшее имя. А он спокойно твердил:

— На каторгу я не пойду.

Сидел он в исключительных условиях: военная тюрьма. Большая, огороженная площадь, в середине одноэтажное здание, просторное, светлое, кругом дома, деревья, охрана слабая, доступ не затруднен, весь день дом открыт, питание допускалось из ресторана. Бежать оттуда было легко.

Уехал Бобрищев, послал ему проект кассации. Он многое добавил, получилась вполне основательная жалоба, и мы окрылились надеждой. Бобрищев писал мне, что дело передано для доклада солидному сенатору. Затем он сообщил, что дело возвращено в Сенат и передано для доклада малоизвестному «щегловитовцу» — новый тип сенатора. В Сенат я не поехал. Месяца через два Сенат оставил жалобу без последствий вопреки заключению обер-прокурора.

Была у меня жена Мисожникова. Торговое дело мужа расстроилось, решили в интересах семьи объявить Мисожникова несостоятельным должником. Комбинация была неплохая и давала возможность семье существовать довольно продолжительное время. Решили мы писать на высочайшее имя, чем я занялся. Получилось объемистое сочинение. Как суд, так и палата, установив улики против Кузнецова и Колобова, нашли, что заинтересован был в совершении преступления только Мисожников, который создал себе «alibi» и прочее. Жена Мисожникова поехала с прошением в Петербург хлопотать.

Из Владикавказа я получил сообщение, что Кузнецов помер в тюрьме от брюшного тифа и что Колобов переведен в больницу, так как слепнет.

Прошло немного времени, когда я получил из Петербурга телеграмму: «Восстановлен во всех правах телеграфируйте мужу послано повеление в палату благодарю за все». Подписи не было.

Через две недели приехал ко мне Мисожников с женой. Нечего говорить о том, как мы тепло встретились. Оказалось, что Мисожникова спас Распутин, к которому жена Мисожникова нашла протекцию. Поведала она происшедшее так. К Распутину ее привела дама, в доме которой он бывал. Увидев Мисожникову, он пристально посмотрел ей в глаза и сказал:

— Много страдаешь, вижу, что страдаешь, дела твоего не знаю, оставь бумаги, будет у меня человек один, прочтет мне все и разъяснит, ему за труды уплатишь немного, а там Господь укажет, как поступить. Дети у тебя малые — они помогут. Молись. Позову тебя, не сомневайся.

— Я, — говорит она, — была как во сне, плохо его помню, дрожала, лихорадка, а слова его хорошо слушала. Когда он ушел из комнаты и я осталась с дамой, которая меня привела, то мне стало дурно,