За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

огурец? Внимание! Жадность огурцы берет! Бутон! Огурчика, батюшка, не желаете? – Тот же фокус повторяется. – Пожалуй, Флюшке отдам. – И собачьи челюсти с отвращением грызут огуречную гадость.

Фокус-покус можно повторять с помидором, персиком, яблоком, грушей… Вот только цитрусовые – извините, можете и Флюшке отдать.

Если раньше сатурналии проходили исключительно среди кошек, то теперь квартира переключилась на смешанные единоборства, и в основном мутузились друг с другом Бутон и Флюшка. Кота Аншлага удалось-таки пристроить Любиным знакомым Стройским, и теперь лишь его мать Мука брезгливо взирала на состязания рыжего пса с котом бусого окраса. Боролись до полного истощения сил, падали на пол и лежали, посматривая друг на друга: «Порву!» – «Расцарапаю надвое!» – «Слушай, ты, прощайся с жизнью, вот мой совет!» – «Лучше ты, харя, знаешь ли, пиши завещание!»

Вернулась в прежнее русло их с Любочкой жизнь, работа, домашние животные, Любочкины спортивные увлечения. Она возобновила походы в манеж Осоавиахима имени Подвойского, где сам Подвойский, легендарный революционер, член штурма Зимнего, а ныне сотрудник Истпарта, обучал тонкостям верховой езды. Вдобавок она записалась и на водительские автокурсы, не на шутку мечтая о том времени, когда Мака, он же Тарзан Всемогущий, купит ей маленький французский автомобильчик, как тот, который из Парижа привез некогда Лиле Брик ныне покойный Маяковский.

Булгаков постепенно вживался в коллектив МХАТа, его выдвинули кандидатом в члены комиссии для проверки – очень смешно! – ударничества и соцсоревнования среди работников и артистов. О чем он потешно рассказывал на дне рождения Любаши в последний день сентября:

– Я, артист Хмелев Николай Павлович, беру на себя социалистическое обязательство играть в пьесе Катаева «Растратчики» лучше и убедительнее, в полном соответствии с системой Станиславского, чем стервец Мишка Яншин в пьесе «Квадратура круга» все того же прощелыги Катаева. В качестве ударного обязательства беру на себя сыграть во всех спектаклях Художественного театра, а в «Синей птице» у Мчеделова сыграть все мыслимые и немыслимые роли – и песика, и киску, и бабку, и дедку, и репку, и огонь, и воду, и медные трубы, и Тильтиль, и Митиль, и даже Мадлену Трусикову-Ненадежную!

И все хохотали. При этом присутствовали и Хмелев с женой Диной, и стервец Яншин с женой Норой, так и не успевшей уйти от него к Маяковскому, и прощелыга Катаев с молоденькой красивой девчонкой в серебряных туфельках, с которой вчера познакомился на танцах в «Метрополе», и даже Мадлена Трусикова-Ненадежная с мужем Евгением. Только никто не догадывался, что она и есть Мадлена, все думали, это вымышленный персонаж, плод очередной брехни Маки-Булгаки.

Он смотрел на нее и думал: «Нет, довольно, теперь уж навсегда все окончено между нами!» Да и как они могут встречаться? Вы только посмотрите в эти чистые и честные глаза ее мужа, светлые, как первая улыбка ребенка! Разве вправе они обманывать этого великолепного человека? Ну уж нет, отныне Пироговка с Бангой, Флюшкой, Бутоном и Мукой – на одной стороне баррикад, а Дом военных в Большом Ржевском – на другой. И никаких тайных встреч представителей противоборствующих сторон.

И от этого так хорошо, так светло на душе и спокойно. Прошлое – сжечь и забыть! Что было, то сплыло да быльем заросло.

Но вот, прощаясь, она бросила ему невзначай:

– Говорят, в Сивцевом Вражке с пятницы вновь движение возобновляют.

– Не слыхал, – пожал он плечами, но сам мгновенно загорелся. И готов был хоть сейчас бежать сломя голову туда, где возобновляют движение. Никто не обратил внимания на брошенную фразу, кроме, конечно же, Любаши, которая, когда они остались наедине в спальне, спросила:

– А что, в Сивцевом Вражке разве останавливали движение?

– Да пес его знает, – вновь пожал он плечами и полез к жене с поцелуями, но она:

– Давай, когда все угомонится, а то эта Нюша такая бестолковая, обязательно позовет меня, ей вечно что-то непонятно.

В доме гремели посудой новая домработница Нюша и приглашенная кухарка, а Бутон с Флюшкой топали, будто им, дармоедам, за весь вечер не досталось ни кусочка. Нюшу взяли вместо Маруси, выскочившей замуж и уехавшей в Ленинград.

Но, когда все угомонилось, Михаил Афанасьевич уже спал.

Бесконечно длинная среда, мучительнейший четверг и, наконец, пятница! Она не обманула, ключ по-прежнему лежал в потайном месте, он открыл дверь и вошел в воздух их любви, их страсти, их греховной близости. Голова закружилась, и, если бы она не пришла через час, он умер бы. Но вот она стукнула носком туфли в стекло, сердце ударило фонтаном, и они снова в жарких объятьях друг друга!..

Потом он читал ей свои гоголевские «Мертвые души». Когда начинал тараторить, она осекала его:

– Не торопись, любимый, читай спокойно, как ты умеешь, а не правое плечо вперед, и побежал.

Внимательно выслушав до конца, молвила задумчиво:

– Даже не знаю, что сказать… Это настолько неожиданно… На тебя повлияла работа в ТРАМе.

– Хочешь сказать, получилась мейерхольдина?

– Нет-нет, что ты. У тебя получилось сильно, но такие ходы – они для тебя не свойственны. И тем не менее усиливают восприятие.

– Фух-х-х! А то я уж хотел в огонь.

– У тебя чуть что – в огонь. Не беги в этом за своим Гоголем.

Ободренный ее высоким мнением, спустя неделю он уверенно шел мимо храма, в котором Пушкин венчался с Гончаровой, даже чуть не перекрестился на него, мимо старинных московских особняков, туда, где уже больше двадцати лет жил старший из основателей МХАТа. И вот он, этот великолепный двухэтажный домище, жить в котором такая же недосягаемая мечта, как лично повстречаться с Гоголем. Живут же люди! – только и остается воскликнуть. Величественный подъезд со швейцаром, к которому и подходить страшно, словно он сам апостол Петр и как гаркнет:

– Куды?! Грехи отмоли сначала, морда!

Но он вежливо пропускает, и ты идешь прямо к Богу Саваофу. Что скажешь ему? Что я, такой-сякой Мака-писака, мараю кириллицей ни в чем не повинные листы бумаги, изменяю жене, рога наставляю превосходному военному человеку…

– Здравствуйте, Владимир Иванович, – говоришь ты ему, и Саваоф в полагающейся ему белоснежной бороде, сидя на облаке всех своих достижений, благосклонно взирает на тебя и милостиво превращается в Зевса Олимпийского, который то и дело шалит направо-налево.

– Присаживайтесь вот сюда, Михаил Афанасьевич. Волнуетесь? Я, честно сказать, тоже волнуюсь. Сейчас подадут чай. Как поживает сестрица?

– Какая сестрица?

– Моей Оленьки Сергеевны. Вы же дружны с ней. Помнится, ради нее просили меня сделать вид, будто от вас многое зависит во МХАТе.

– Память у вас феноменальная… Может быть, сразу приступим к чтению? Пока я еще спокоен, а то