За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

председателя Главкипяткома Гандурин. Многие пьесы мои задушены им. Сволочь первостатейная. Даже Маяковского хотел запретить. Тот, помнится, ему как-то ответил: «Подмяв моих комедий глыбы…» И дальше как-то рифмуется Гандурин с треснутой бандурой. Редкая сволочь. Сам бездарен, как цикада, один треск, а пьес про революцию накатал штук сто. Кстати, он-то не выбросился из окна?

– Не знаю, не сообщалось. Я вообще-то, как ты знаешь, отслеживаю судьбу всех твоих врагов.

– Нет, такие долго живут. И у правнуков кровушку посасывают. А смертью Раскольникова я потрясен. Но такие как раз таки склонны к суициду. Еще на Ларисе Рейснер был женат. В Москве голод, а у них в роскошном особняке столы ломятся от жратвы. Собачкам мясо кидают. Да и сейчас у Раскольникова квартирища на Тверской царская. Слушай, Люся, если он из окна в Париже выбросился, не написать ли, чтобы нам его квартиру, а? Шучу. Ага, за левое ухо кто у нас там впивается? Конечно же, Литовский! Преемник Гандурина в Главкипяткоме. Псевдоним Уриэль. Осаф Семенович. У этого брюхо аж распирает от моей кровушки. Жив еще, собака!

– Зато выведен тобой в романе как Латунский.

– Мало! Надо будет ему еще как-нибудь огоньку подбавить. Так, правое заушье пошло. Туда у нас поступает кто? Бля-а-а-хин! Бессменный заместитель и Раскольникова, и Гандурина, и Литовского, все доносы на меня им подсовывал.

– Откуда известно?

– Мне говорили. Всегда со мной разговаривал как со щенком.

– А на мускулюс дельтоидеус кого будем сажать? – с иронией спросила медсестра Ирина Петровна, приобщившись к затеянной пациентом еще в прошлые разы игре.

– На дельтовидку? Минуточку, дайте подумать. – Он задумался, и лицо его обрело дерзкое выражение: – Станиславского и Немировича-Данченко, вот кого!

– Господь с вами! – чуть не выронила пиявку медсестра. – Это же великие! Не стану.

– Великие, матушка, тоже кровь пьют, да еще как! – возразил пациент. – Ставьте, ставьте Константина Сергеевича на левую дельтовидку. Да это же игра, милая!

– Ну, как хотите, – с трудом смирилась она. – Я, собственно говоря, не Станиславских ставлю, а пиявок, а Станиславские они или нет, это уже не мое дело.

– Замечательная философия! – засмеялся пациент. – Вот так же и палачи рассуждают: «Я, собственно, людей расстреливаю, а кто они, писатели, ученые или уголовники, мне знать не положено».

– Зря вы так, – тихо рассердилась Ирина Петровна. – У меня мужа в позапрошлом году…

Она чуть не заплакала, и пациент мигом сменил сарказм на сочувствие:

– Простите, голубушка! Ради Христа, простите! Я и впрямь заигрался. Сижу тут, живой, не расстрелянный, и дурака валяю. От всего сердца примите мое раскаяние!

Она тихо простонала и кивнула головой, но по окончании гирудотерапии, прикончив в растворе хлорамина главреперткомовцев и отцов-основателей МХАТа, ушла все равно недовольная, даже несмотря на то, что получила на рубль больше.

– М-да, нехорошо получилось, – вздохнул Михаил Афанасьевич.

– У меня однажды еще хуже случилось, – припомнила Елена Сергеевна. – В гостях расщебеталась и ляпнула: «Как говорится, в доме повешенного не говорят о веревке», – и тут же вспомнила, что у них два месяца назад сын-студент от неразделенной любви повесился. Со стыда готова была фарфоровую чашку грызть.

– Ужас! – посочувствовал муж. – Слушай, Елена Прекрасная, тащи сюда свой проскрипционный список.

Вот уже несколько лет Елена Сергеевна вела список врагов Булгакова, иногда кого-то убирала, но чаще добавляла, и в итоге набралось несколько десятков фамилий. Сейчас они стали смотреть, и оказалось, что более трети в последние годы покинули сей мир, причем не добровольно, значительная часть пока пребывала на этом свете, о многих не имелось сведений, может, живы, а может, нет, а про одного известно, что арестован и, скорее всего, отправится в мир иной, – Михаил Кольцов.

– Все эти люди желали мне самого плохого, а многие бы и возрадовались, увидев меня в гробу, как Маяковского, – задумчиво произнес Михаил Афанасьевич. – Но вот я жив, хоть и болен, а их унесла преждевременная смерть. Скажи, это ведь ты наколдовала, огнедышащая Мадлена?

– Ну а кто же, – усмехнулась она. – Я, конечно. По ночам в полнолуние я дышала огнем на этот список, и, как видишь, результат есть. А те, кто остался в живых, трепещут и не спят по ночам в ожидании, когда за ними придут. Иные, более сметливые, очухиваются и спешат сделать что-то доброе в наш адрес, и тогда я милостиво вычеркиваю их.

– Что ж, похвально… – пробормотал он. – А ведь они у тебя, как крепостные в ревизской сказке. Приехал бы Чичиков, можно было бы продать их ему. И заработать.

– Да ладно! – махнула рукой огнедышащая. – Чичиков покупал мертвых, которые стоили денег. Помнится, там сапожник был, про него здорово сказано: «Что шилом кольнет, то и сапоги, а что сапоги, то и спасибо». Каменщик там какой-то был небывалый. Еще лучший каретник Михеев, кажется. А эти кто? Бумагомараки, склочники, пауки в банке. Даже Собакевич не смог бы таких за гривенник продать.

– Не скажи, вон Раскольников – какая мощная фигура, а Авербах, гроза РАППа… Но в общем, конечно, шпана. Слушай, Люся, мне тут такое в голову пришло. Окончание «Мертвых душ». Будто Чичикову все же удалось обстряпать свои делишки, и вот он зажил богато и счастливо, при нем молоденькая женушка любезности ему оказывает. Но только стали к нему по ночам являться мертвые души. Каретник Михеев приходит и говорит: «Дайте мне карету, я ее лаком покрою и сам на ней вас на тот свет отвезу». Кирпичник Милушкин является: «Где печь класть прикажете? Мигом сложу и там вас зажарю». Тот самый сапожник Телятников, который тебе нравится, с шилом к Чичикову: «Прикажите, я из вас самих сапоги сделаю!» И оказывается, что Чичикову и его жене мертвые служат.

– Мороз по коже, – передернулась Елена Сергеевна.

– Вот каков конец должен был быть у гоголевской поэмы. А Николай Васильевич хотел из ада в рай своего героя вывести. Не получится в рай. Неужели Авербах с Киршоном в рай полетели? Или Раскольников, который людей ни в грош не ценил?

– Страшное дело… – пробормотала жена.

– А самое страшное, что ведь и я к ним отправлюсь, – осенило Михаила Афанасьевича. – Это я милостиво придумал для Мастера и Маргариты отдельное местечко вдали от рая и ада. А мне таких поблажек грозный Царь Небесный не предусмотрит.

– Не говори так, – взмолилась Елена Сергеевна. – Господь всемилостив, уж тебе-то простит.

– Простит?.. Хм…

– Тебе не лучше после пиявок?

– Лучше, значительно лучше. Пока пиявки помогают, это еще хорошо. Этим надо пользоваться. – Он помолчал минуты три. – Представь себе: прилетаю я туда, а там навстречу мне Авербах, сволочь, радостный такой: «Ну что, Мишель-вермишель, как бы