За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

полковничьих. Полковник-артиллерист Алексей Турбин словно с него списан. И вот, Алексей Турбин приходит к автору пьесы и убивает его. Что бы с ним сделали? Припомнили бы: царский офицер, подозревался, выставили бы сам факт, что дворянин убил советского писателя, чьи произведения перечитывает сам Сталин, ходит на его пьесы. И, конечно же, поставили бы к стенке. Таким образом, выстрелами из револьвера он бы и своего обидчика, и самого себя убил. Жену сделал бы вдовой, детей – сиротами. А все потому, что писателю Булгакову нравилось тайно иметь свидания с его супругой в московских полуподвалах, ничуть не подумывая о том, чтобы прекратить блуд и расстаться либо с любовницей, либо с женой.

И как можно было потом насмехаться над милейшим Евгением Александровичем, называть его Рогашом! Ведь это так традиционно смешно – муж, которому наставили рога. Никто не сочувствует Каренину, и всем нравится роман Анны с Вронским…

Глядя в темноте на белое округлое плечо лежащей рядом Елены, Михаил Афанасьевич испытывал жгучий стыд за то, что не сразу решил стать ее мужем, что так долго наслаждался тайным грехом и мирился с тем, что, уходя от него, она принадлежит великолепному полковнику.

Но жить одним чувством стыда за когда-то совершенные подлости невозможно. А тем более, когда тебе и жить-то приходится с трудом. На другой день после третьего сеанса пиявок Булгаков чувствовал себя гораздо лучше, чем со дня ленинградской катастрофы, даже зрение немного прояснилось, и он сам отправился в поликлинику сдавать анализы. А вдруг случится чудо, остаточный азот вернется в норму, и все остальное тоже?

Увы, надежды оказались напрасны. Вроде бы изменения довольно умеренные, количество белка и лейкоцитов в моче незначительное, но в анализе по методу Зимницкого наблюдалась изостенурия, а она, сволочь такая, является первым признаком нарушения почечных процессов. И азот, подонок, вдвое превосходит норму.

– Но чувствую-то я себя лучше! И видеть стал лучше. Покажи мне что-нибудь издалека.

Она показала ему с расстояния в шесть шагов маленькую эбеновую статуэтку пузатого Хотэя, которого Михаил Афанасьевич называл Лешкой Толстым:

– Видишь?

– Без сомнения.

– Что это?

– Там что-то черненькое белеется, – произнес он ставшую любимой фразу Дуремара из фильма «Золотой ключик».

– А так? – Она сделала шаг, второй, третий, четвертый.

– Лешка Толстой, – наконец разглядел он.

– Ну, пока на троечку с минусом.

– Сегодня ночью не буду мучить тебя диктовкой. Сам.

Пришедший, как обычно, корреспондент Серж Пивко спросил:

– Какое свое первое сочинение вы считаете началом творческого пути?

– Я, знаете ли, уважаемый Серж, по-настоящему сочинять стал поздно, уже в тридцать, – ответил писатель. – Сочинял статьи в кавказские газеты, но хорошо, что, скорее всего, все они ушли на самокрутки, а то бы… Пожалуй, первый мой неплохой рассказ – «№ 13. – Дом Эльпит-Рабкоммуна». Потом «Записки на манжетах», но не думаю, что они выглядят как что-то серьезное… А скажите, милейший, сколько, по-вашему, нужно писателей, чтобы заткнуть дырку в совести у человечества? Ту дырку, сквозь которую эта совесть утекает?

– Думаю, много, – печально призадумался Ермолинский. – А вы как полагаете?

– Шесть тысяч двести семьдесят пять штук.

Вскоре пришел Женя, все вместе сели обедать, говорили о новейшем разделе Польши, вспоминали, сколько их всего было: три, что ли? Нет, четыре, а нынешний – пятый. И в данном случае Сталин молодец, что стремительным броском смело оттяпал такие большие территории, не дал немцам вступить на них. И немцы это признали, заключили договор о границе между Германией и СССР, пролегшей через всю Польшу.

– Не то бы у Гитлера хватило аппетита и дальше двинуться, – сказала Елена Сергеевна. – И нашего бы Женечку на войну забрали.

А Михаил Афанасьевич думал, что не только Женю-маленького, но и Женю-большого. И рано или поздно это все равно случится. Муж-писатель пойдет в сырую землю воевать с червями, а муж-военный с сыном отправятся воевать с немцами и, не дай бог, погибнут.

Потом он лег вкусить вечернего сна и представлял себе, как он умер, а Шиловский говорит: «Люся, я по-прежнему люблю тебя. Разведусь с Марьянкой, выходи за меня снова». А она что? Вернется к нему? «Нет, что ты! Я останусь вдовой великого писателя». А вдруг нет? Вдруг она скажет: «Я так тронута тем, что ты по-прежнему меня любишь. Давай тщательно все взвесим». Взвесят и решат: почему бы и нет? Ах ты, Рогаш! Смертью моей воспользуешься?

Наступала ночь, и, не в силах больше терзаться мыслями о том будущем, которое наступит после его смерти, писатель позвал жену:

– Люся! Пока у меня голова не очень болит, давай поработаем над правкой.

Елена Сергеевна принесла рукопись, приготовилась к работе.

– Помнишь ли ты то место, где говорится о том, чьей женой была Маргарита?

– Сейчас найду. Так, та-а-ак… Вот, нашла: «Бездетная тридцатилетняя Маргарита была женою очень крупного специалиста, к тому же сделавшего важнейшее открытие государственного значения».

– Ага. Добавь туда: «Муж ее был молод, красив, добр, честен и обожал свою жену».

– Зачем?

– Не спрашивай, вписывай. Так надо. Чтобы не получалось, что он всего лишь был специалистом. Понимаешь, чтобы Маргарита уходила от него не потому, что он ее не любил. Или был стариком неприятной наружности, прижимистым и нечестным.

– А почему она у тебя бездетная? Без детей ей легче уйти. Я-то ушла к тебе, имея мальчиков. Это еще хорошо, что Шиловский оказался добр и великодушен, согласился на раздел сыновей.

– Я много думал об этом. Конечно, моя схема облегченная, но надо ли читателя перегружать? Читатель возненавидит Маргариту: ушла к этому паршивому Мастеру, детей бросила – и привет.

– А почему он паршивый?

– Ну, пока что он плохо выписан у меня. Он похож на либералишку Голубкова из «Бега», точно так же плывет по течению. И чуть что – страдает. Он пока еще не герой. Даже у Маргариты образовались героические черты, а этот еще хлюпик. Надо над ним будет как следует еще поработать. Я пока не придумал как. Ты про мужа вписала, что он был молод, красив и так далее?

– Вписала.

– Ну и хорошо, – вздохнул он с облегчением и подумал: «Теперь, Рогаш, ты не так будешь сильно злиться на меня!»

Глава тридцать пятая

Подставь лицо ветру!

1931

Подпольная организация разгромлена. И потекла совершенно новая жизнь. Из нее исчезла тайна.

Он ходил к Станиславскому в Брюсов переулок, наблюдал за репетициями, но, не усидев, уходил и много гулял по мартовской Москве, дыша весенним упоительным воздухом, который влетал в него, и сердце трепетало, как флаг уже несуществующего государства.

Вместе с