За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– До ста! – воскликнула Елена Сергеевна.

– Хорошо, до ста, конечно до ста. Бедный Щукин, сорок пять лет и каюк. А во мне сразу: Ленина играл, в прошлом году орден Ленина получил, жил припеваючи, всеми обласкан, не то что я. Однако гляньте, я хоть немного, но дольше него пожил.

– Может, тебе священника привести для покаяния?

– Да нет, не надо. Обойдусь без посредников. Какие на мне есть грехи, сам отвечу за них пред Всевышним. Зачем на попа перекладывать? И про злорадство это скажу. А ведь Боря Щукин и в моей «Зойкиной квартире» играл. И вообще, хороший был парень. Помянуть бы… Может, к черту этого Захарова?

Захаров прописал голодную диету, полную трезвость и кровопускания. Пиявок тоже продолжали ставить, пополняя список тех, кто пил кровь из писателя Булгакова. Сереже это особенно нравилось – кого нынче Потап будет назначать себе на виски, за уши и на загривок. Требовал биографических справок и получал их:

– Бачелис? Корреспондент «Комсомольской правды». Потом почитаем вырезки. Как он только меня не называл! И белогвардейским троглодитом, и недобитым врангелевцем, и даже литературным содомитом. Рокотов? Тимофей. Главный редактор «Иностранной литературы». Писал, что воспринимает меня как иностранного писателя, крайне враждебного советской власти. Тоже найдем вырезки. Попов-Дубовской? Фельетоны на меня строчил в «Правде». Называл меня литературным пигмеем. И его статеечки имеются.

Потом Тюпа приносил собрание вырезок из газет, и они вместе отыскивали статьи очередных пиявок, только что лишенных жизни в растворе хлорамина. Сережа читал вслух, а отчим от души смеялся:

– Вот паразиты! До чего изобретательны! По ним можно составить целую энциклопедию ругательств в адрес Булгакова.

– Миш, тебе не вредно все это заново выслушивать? – беспокоилась Елена Сергеевна.

– Раньше было вредно и больно, а теперь только смешно.

Пиявки пока еще помогали, на некоторое время больному становилось легче, равно как и от кровопусканий, призванных избавить его от отравленной крови, которую ненадолго заменяла новая, но и она подвергалась травле, поскольку не справляющиеся почки выбрасывали из себя яды. А чтобы уменьшить эти яды, требовалось голодание.

– Палка о двух концах. Не умру от накопления отходов белкового обмена, так умру от голода.

Он уже заметно исхудал, а синие глаза утрачивали свой цвет, становились белесыми, бесцветными. Головная боль мучила его уже две трети суток и не совсем проходила, а лишь утихала под воздействием анальгетиков – пирамидона, фенацетина, кофеина, к которым перед сном добавляли люминал. Помимо гирудотерапии и кровопускания для снижения артериального давления впрыскивали сернокислую магнезию.

На другой день после известия о кончине Щукина головная боль резко усилилась:

– О-о-о, это мне казнь за мое злорадство, – скрипел зубами Михаил Афанасьевич.

Вызванная медсестра сделала очень большое кровопускание, почти восемьсот граммов. Улучшение наступило лишь через сутки. Но наступило!

– Удивительная вещь, – говорил он после обеда корреспонденту Сержу Пивко. – Как бы ни было человеку плохо, а ему все равно подольше пожить хочется. Достоевский об этом писал. Ведут приговоренного на плаху, а он сквозь страх и ужас все равно последними минутами наслаждается. Я это сейчас испытываю. Однажды я поразился овце. Ее уложили, чтобы горло перерезать, уже и нож прислонили к горлу, а она к травке тянется, до которой способна дотянуться, спешит отщипнуть и съесть. Для большинства существ на земле бог – это их жизнь. Однажды я намеревался покончить жизнь самоубийством. Так что вы думаете? Я мечтал о том, чтобы миг, когда я решусь убить себя, наступил как можно позднее – не в эту секунду, не в эту минуту, хотя бы через две-три минуты, а лучше через пять. И тогда я взбрыкнул: «Да пошло оно вообще к черту, это самоубийство! Почему бы мне не пожить еще?» И вот теперь… Как врач я знаю, что могу умереть завтра или послезавтра. Но как человек мечтаю: хорошо бы хотя бы до Нового года дожить, последний свой Новый год встретить. А там буду мечтать: хорошо бы до мая дотянуть, до своего дня рождения. А пройдет май, буду думать: до следующего мая дожить, хотя бы до пятидесяти, красивая круглая дата. Почему живое существо, зная, что оно смертно, хочет пожить подольше?

– Кстати, – вдруг встрепенулась Елена Сергеевна. – Я не хотела говорить, но думаю, пора. Помнишь, Миша, приходил профессор Вовси?

– Еще бы, Мирон Семенович, – засмеялся Булгаков. – Пареньку лет сорок, а держится, как ветхозаветный патриарх.

– На прощанье он мне сказал: «Готовьтесь, через три дня он умрет».

– А сколько прошло? – спросил Ермолинский, он же Серж Пивко.

– Восемнадцать!

– Шесть раз по три прошло, уважаемый Айболит! – возрадовался Булгаков. – Это что, правда, что он три дня предсказал?

– Вот вам крест! – И Елена Сергеевна перекрестилась.

– Ну и врун! – веселился Михаил Афанасьевич. – А ведь медицинский консультант Кремля. Шесть раз по три прошло, уважаемый Айболит, накося выкуси! Жив, порошочки принимаю. Жрать только не дают. Вот, приятель, как издевается над человеком судьба. Помню, в начале двадцатых я мог и хотел жрать, а нечего было. Бывало, придешь к кому-нибудь в гости, а у него бутылка водки и головка чеснока. И пьешь, закусывая чесноком, без хлеба. Отвратительно! А тут еще постоянное ожидание новой войны и что будет совсем плохо, ложись да помирай! Помню, вдруг стали всюду по Москве продавать в больших количествах дешевое пиво, и все его пили до опузения. А белый хлеб – фунт стоил четырнадцать миллионов. Станок деньги печатал и печатал. У вас в Париже такого не было.

– Так я же не из Парижа.

– Не из Парижа? Это хорошо. А то не только мои пьесы запретят, но и жену мою запретят. Какие у вас вопросы, милейший?

– Скажите, каковы ваши отношения с Алексеем Толстым?

– С этим? Хорошие. Нет, честное слово. Я помню, когда он вернулся из Парижа, был вечер, где он рассказывал, что такое «Смена вех», обещал, что скоро даже Бунин вернется на Родину. В театре Зимина вечер. Выступали он, профессор Ключников и Василевский Не-Буква, бывший тогда мужем моей второй жены Любови Евгеньевны. Я как раз рядом с Катаевым сидел. И кто-то спросил, каких современных писателей Толстой считает самыми-самыми. И он вдруг сказал: «Да вот они! Булгаков и Катаев». Должно быть, с тех пор о нас все и заговорили. Спасибо ему! Тогда же он нас пригласил к себе на дачу, и вскоре мы поехали. И вот как так? Этот Алешка Толстой за границей