За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

жил, большевиков хаял, а вернулся, и все ему в ножки кланяются. На даче жратвы мерено-немерено. Мы, помнится, наелись до отвала, а он и его жена на нас снисходительно эдак смотрят, мол, пейзане. Но, конечно, талант у него огромный. За это можно многое простить. Говорил нам, что надо всем вместе создать новую школу русской советской литературы.

– Скажите, а кого бы вы рекомендовали читать современным читателям? – перелистнул страничку блокнота Ермолинский, он же Серж Пивко.

– Назову три имени, – ответил Булгаков. – Пишите. Первый: Булгаков Михаил Афанасьевич. Второй: Михаил Афанасьевич Булгаков. Третий: Михаил Булгаков Афанасьевич.

– А если без шуток?

– Это без шуток. Представьте себе, я произвожу великолепную обувь, и меня спрашивают: «Чью еще обувь вы рекомендуете покупать?» Если я уважающий себя производитель, что я отвечу? Скажу: «Мою, мою, и только мою!» Логично?

– Ну, в общем да. Но ведь Толстой тогда назвал вас и Катаева.

– Его дело. Если ты рекомендуешь читать других, значит, не уверен в силе собственных сочинений. Еще с «Записок на манжетах» я понимал, что значительно сильнее всех писателей, кого знаю вокруг себя. С Лешкой Толстым я нередко хаживал по питейным заведениям. Мы выпили море пива, в котором уместилось бы раков столько же, сколько население Китая. Говорят, там уже полмиллиарда. Алексей Николаевич все пытался сделать из меня своего ученика, а я однажды так набрался, что сказал: «Ты, конечно, послабее меня, но тоже хороший писатель». Он взбеленился: «Да я сейчас пиво на стол пролью, а ты будешь его языком вылизывать, хам!» К счастью, он сам был пьянее меня и не запомнил. Проснулись у него на даче, он мне: «Мишутка, ты мой продолжатель! Рассказ “Псалом” очень хорош, пошлю его в журнал “Звезда” с собственным предисловием».

– Забавно, – рассмеялся корреспондент.

– А сейчас этот Толстой даже не позвонит, не узнает, как у Мишутки здоровье, – с укором произнесла Елена Сергеевна.

– Да и ладно, – махнул рукой Михаил Афанасьевич. – Он хороший человек. Ну, забыл просто. Да и работает много. А помнится, я у него однажды миллиард занял. Ты представляешь, Сережа, – обратился он к пасынку. – Тогда можно было миллиард взять в долг. Такие у нас в Стране Советов денежки были. Только немецкая марка утешала, она вообще шла по курсу один доллар – шестьдесят девять миллиардов марок! А у нас всего два с половиной миллиона. Бумажка в пятнадцать тысяч рублей была самая мелкая, как сейчас копейка.

– Значит, нынешний рубль был как полтора миллиона? – мигом подсчитал Сережа.

– Точно не помню, но где-то так. Надо у женщин спрашивать. Сколько на наши деньги тогдашний миллиард, божественная Елена?

– Трудно подсчитать, – откликнулась жена. – Но твои подсчеты явно неверные. Десяток яиц стоил двести миллионов, фунт белого хлеба – шестьдесят миллионов, французская булка где-то двадцать. Так что Толстой одолжил тебе тогда пять десятков яиц.

– Но и то спасибо, – продолжил Михаил Афанасьевич. – Деньги у него роились. Кстати, не он сам предложил мне одолжить, а жена Наташа настояла. Крандиевская. Красавица, глаза огромные, лицо благородное… Вот что скажу я вам, дорогие мои лечебные пиявочки, ведь писатель пишет тоже для того, чтобы подольше пожить. Умру, но после меня будут жить книги, а в них я. И надо писать так, чтобы эта моя жизнь в книгах продолжалась как можно дольше. Вот Аристофановы комедии до сих пор смешные, а Плавтовы уже не так. Хотя Аристофан гораздо раньше умер. Продлить себя во времени, размазать на долгое расстояние. Пусть даже под конец красочка уже отшелушилась и еле-еле видна. Но даже Плавт еще читаем и радуется на том свете. Как все это сложно и странно… Устал я, голова опять начинает болеть. Дай мне, Королевушка, порошочек.

Глава тридцать седьмая

Кому – эпилог, а кому – пролог

1931–1932

Генеральному секретарю ЦК ВКП(б)

Иосифу Виссарионовичу Сталину

Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!

«Чем далее, тем более усиливалось во мне желание быть писателем современным. Но я видел в то же время, что, изображая современность, нельзя находиться в том высоко настроенном и спокойном состоянии, какое необходимо для проведения большого и стройного труда. Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает; перо писателя нечувствительно переходит в сатиру. Мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвование и что именно для службы моей отчизне я должен буду воспитаться где-то вдали от нее. Я знал только то, что еду вовсе не затем, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорей, чтобы натерпеться, точно как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее». Н. Гоголь.

Я горячо прошу Вас ходатайствовать за меня перед Правительством СССР о направлении меня в заграничный отпуск на время с 1 июля по 1 октября 1931 года. Сообщаю, что после полутора лет моего молчания с неудержимой силой во мне загорелись новые творческие замыслы, что замыслы эти широки и сильны, и я прошу Правительство дать мне возможность их выполнить. С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен. Во мне есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения работы, нет никаких. Причина болезни моей мне отчетливо известна: на широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе.

Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать. Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие.

Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит, был не настоящий. А если настоящий замолчал – погибнет. Причина моей болезни – многолетняя затравленность, а затем молчание. За последний год я сделал следующее: несмотря на очень большие трудности, превратил поэму Н. Гоголя «Мертвые души» в пьесу; работал в качестве режиссера МХТ на репетициях этой пьесы; работал в качестве актера, играя за заболевших актеров в этих же репетициях; был назначен в МХТ режиссером во все кампании и революционные празднества этого года; служил в ТРАМе Московском, переключаясь с дневной работы МХАТовской на вечернюю ТРАМовскую; ушел из ТРАМа 15.III.31 года, когда почувствовал, что