За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

поверит, что ты настолько болен, что тебя должна сопровождать жена? Кто поверит, что ты вернешься? Кто поверит?” И так далее. Я с детства ненавижу эти слова “кто поверит?” Там, где это “кто поверит?” – я не живу, меня нет. Я и сам мог бы задать десяток таких вопросов: “А кто поверит, что мой учитель Гоголь? А кто поверит, что у меня есть большие замыслы? А кто поверит, что я – писатель?” И прочее и так далее. Нынче хорошего ничего не жду… Стал беспокоен, пуглив, жду все время каких-то бед, стал суеверен…»

Суеверен вообще-то он был всегда. Да и какой Пушкин не суеверен? Вся писательская братия верит в перстни, амулеты, заговоренные письмена, обереги, приметы, роковые числа и все такое прочее. Михаил Афанасьевич помимо всего прочего верил, что если кому-то пожаловаться, то дела улучшатся. Не всякому подлецу, кому твои жалобы – медовый бальзам на сердце, а только самым доверенным, готовым к тому, чтобы их жилетка промокла твоими горючими слезами насквозь. И, кстати, помогало, хоть и не сразу. Поплачешься в августе – подействует в октябре, примерно так.

Программка спектакля МХАТа «Мертвые души» сезона 1932/1933 года [Музей МХАТ]

К концу сентября Булгаков пьесу закончил, ее перепечатали, и первым делом он понес ее читать вахтанговцам. Собралась вся режиссерская коллегия – Басов, Миронов, Орочко, Исаков и приятель Булгакова Боря Щукин, игравший у него в «Зойкиной квартире» Ивана Васильевича. Замечательные актеры приготовились слушать, надеясь на новый шедевр для своих ролей, – любимый ученик Вахтангова Козловский, первый красавец московской сцены, атлетически сложенный Дорлиак, великолепный чтец Журавлев, сбежавший от Мейерхольда весельчак Захава, обаятельный Кольцов, верная подруга Вахтангова, уже совсем больная Ксения Котлубай, громоподобный Тутышкин… Но посреди всех восседал какой-то военный чин с четырьмя шпалами в петлицах и смотрел так, будто хотел выхватить из кобуры револьвер и заорать: «Стоять, ни с места!»

– Позвольте вас представить, – подвел к нему Булгакова Басов. – Известнейший писатель Михаил Афанасьевич Булгаков. А это наш гость, приглашенный в качестве консультанта, Якоб Иванович Алкснис. Недавно назначен главнокомандующим Военно-воздушными силами СССР.

«Что за муть? – внутренне возмутился Булгаков. – Разве пьеса о ВВС?»

Алкснис коротко и больно пожал ему руку, глянул презрительно, как на штафирку. И во время чтения автор постоянно посматривал на реакцию этого ястреба, особенно когда попадались куски, призванные понравиться красному командиру, типа: «Капиталистический мир напоен ненавистью к социалистическому миру, а социалистический напоен ненавистью к капиталистическому, дорогой строитель мостов, а формула хлороформа СНСl3! Война будет потому, что сегодня душно!» Должна была понравиться и концовка: «Эх, профессор, профессор!.. Ты никогда не поймешь тех, кто организует человечество. Ну что ж… Пусть, по крайней мере, твой гений послужит нам! Иди, тебя хочет видеть генеральный секретарь».

– Занавес! – освобожденно выдохнул драматург.

Никто не зааплодировал, все воззрились на главнокомандующего ВВС. Алкснис медленно поднялся, гордо выпрямился и заговорил сквозь зубы:

– Я ожидал услышать текст о нашей авиации, о нашей грозной силе, которой не сможет противостоять буржуазный мир. Но услышал полную ахинею. Только за то, что у вас показано, что уничтожен Ленинград… Квалифицировать как пропаганду паникерства! По статье. Остальное перечислять не стану. Зря потратил время. Я доложу на самый верх, что эту, с позволения сказать, пьесу ставить категорически нельзя.

Дальнейшее обсуждение оказалось бессмысленным. А когда Миронов посоветовал отдать пьесу в Красный театр, автор от души рассмеялся. По возвращении мужа домой Любовь Евгеньевна торжествовала:

– А я говорила! Я же говорила! Масенький, всегда меня слушайся. Правда, Бутончик? Когда он нас не слушается, всегда на какашку наступит.

Через пару дней позвонили, и бездушный женский голос сообщил, что Государственный академический театр имени Вахтангова ждет возврата.

– Половину аванса им! А дулю не желаете? – негодовал Михаил Афанасьевич, потрясая авторской копией договора. – Тут вообще не написано, при каких обстоятельствах возвращается аванс. Нет, есть: «В случае полного непредоставления рукописи автор обязуется полностью возвратить аванс». Говорила она! Рукопись представлена? Представлена. Штампики? Имеются. Кукиш вам, мерзавцы!

Вскоре Михаил Афанасьевич поехал в Ленинград без жены.

– Мне и одного позорища достаточно, – отказалась ехать Любанга.

В Александровском саду, где располагалось здание с колоннами, принадлежащее Красному театру народного дома, слушателей оказалось всего ничего – руководители театра Вольф, Гаккель, Тихантовский и завлит Шереметьева. Гаккель ушел с середины читки, Тихантовский ближе к концу. Вольф был краток:

– Большое спасибо. Ставить не будем. Категорически.

Пожал руку и ушел. Шереметьева горько заплакала.

Вернувшись в Москву, Булгаков получил телеграмму: Вольф требовал полного возвращения аванса.

– Полного ему! – кипятился драматург. – Полного корыта дерьма в харю! Что там в договоре? Ну вот, те же самые условия. Нет, не те же. «В случае непредоставления или полного несоответствия требованиям театра…» А как эти требования оговорены?

– Ты бы сначала тексты договоров изучал, Масюня, прежде чем подпись ставить, – заслуженно укорила мужа Любовь Евгеньевна.

– А вот ты бы была достойная жена писателя, следила бы, как Сниткина. Вот только не надо сейчас произносить фразу про то, что я не Достоевский. Ага! Требования одни: чтобы в пьесе утверждались незыблемость СССР и неминуемый крах посягательств буржуазных стран на целостность нашей страны. Пусть через суд доказывают, что у меня эти требования не соблюдены.

Весь октябрь время от времени звонили какие-то девушки из Красного театра и из Вахтанговского, спрашивали, когда товарищ Булгаков вернет деньги. Если к телефону подходил сам драматург, он в ответ рявкал:

– Только через суд!

А Любови Евгеньевне нравилось вести с ними долгие переговоры, которые, в сущности, оканчивались тем же приглашением в суд. Храбрости же и ему, и ей добавляло то обстоятельство, что в самых первых числах октября ламентации, отправленные в письме к Вересаеву, сработали. Радость, как и беда, часто приходит, откуда не ждали. Позвонила Бокшанская:

– Макочка, миленький, есть две новости, одна очень хорошая, вторая такая же. С какой начать?

– С первой.

– Вашего «Мольера» разрешили.

– Кто?!

– Ну кто-кто? Главрепертком, разумеется.

– Быть не может! А вторая?

– Договор уже составлен, как только его подпишет Владимир Иванович, можете приезжать подписывать. И получать – па-ба-ба-бам! – аванс.

– Так ведь… Аванс это третья хорошая… Оленька! Ольга Сергеевна!..

– Поздравляю.

– Письмо! Опять письмо подействовало! – ликовал он, положив трубку и прыгая вместе с Бутоном до самого потолка. – Я ему: отпусти в Европу, а он мне: Европу тебе шиш с маслом, а постановку «Мольера» вместо этого прикажу разрешить. Эх, Банга-Шванга, надо ковать железо, пока горячо.

И он тотчас накатал письмо в Ленинград. Обижаешь, читатель! Ни в какой не в Красный театр,