За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

Законная жена наслаждалась своим положением мстительницы, почти каждый вечер подолгу проводила перед зеркалом, прихорашиваясь и напевая: «Ты вспомни, изменщик коварный, как я доверяла тебе». Потом надолго уходила и возвращалась поздно ночью, с полным основанием отказываясь объяснять, где и с кем была. Возможно, и впрямь ходила к любовнику, а может, лишь делала вид, чтобы наказывать блудного мужа.

– Послушайте, голубчик, – говорил Станиславский, – а вы не думали о том, чтобы вставить в пьесу образ рассказчика? Это было бы эффектно.

– Рассказчик был в первом варианте пьесы, – отвечал драматург. – Причем сам Гоголь. Но Владимир Иванович решительно его искоренил.

– Ишь ты, искоренил он! – возмущался Константин Сергеевич. – Стареет старик. Чутье стерлось. Гоголь здесь позарез необходим. Возвращайте его.

И Николай Васильевич вернулся, ходил по Риму и из прекрасного далека рассказывал зрителю о неприглядностях российской жизни.

А Любовь Евгеньевна от души хохотала, оценив юмор мужа, когда тот отпустил колкость на ее очередной вечерний ритуал перед зеркалом:

– Интересно, Шиловский тоже сейчас вертит хвостом и припудривается, намереваясь куда-то в ночное шастанье? Одеколончиком, галстук-бабочку, цветок в петличку. И говорит: «Скажи мне, неверная жена, куда мне посоветуешь лучше пойти – к Изольде Мартыновне или прямиком к кокоточкам?»

– А она ему: «Конечно, к Изольде! Неча в дом заразу таскать!» Все, Мака, целую, я полетела, буду поздно.

И Бутон подсаживался к оставшемуся в одиночестве хозяину, чтоб предложить ему утешительную лапу.

Первый вариант «Мертвых душ», растоптанный Немировичем-Данченко, привел Станиславского в восторг:

– Превосходно! Вот то, что нужно. Послушайте, голубчик, а не возьметесь ли вы инсценировать «Войну и мир»? В следующем году сто двадцать лет войне с Бонапартом.

– Я уже начинал десять лет назад, но сказали, что та война никакого отношения к строящемуся социализму не имеет. Я бросил.

– И напрасно! Отношение к русской истории начинает меняться. Подумайте. Время есть.

В самой середине марта он решился и порвал с надоевшим ТРАМом, подал заявление и уволился. Конечно, Михаил Афанасьевич лишился половины источников постоянных доходов, но зато чувствовал, что совершил поступок, освободивший его. Получив расчет, шел по Сухаревке и радовался, что больше не надо участвовать во всем этом дуракавалянии, как говорил мудрый Шариков.

Вдруг его взволновал запах желтых цветов, с пышным букетом которых мимо прошла очаровательная молоденькая женщина, соблазняя одиноких мужчин эффектной походкой. И он невольно двинулся за ней следом. Догнал. Она оглянулась. И личико прелестное.

– Мы знакомы? – строго спросила она.

– Нет, – ответил он. – Я просто хотел спросить, как называются эти цветы?

– Я на тротуарах не знакомлюсь, – еще строже ответила она.

– И все же разрешите представиться, – вновь настойчиво догнал он ее и снял шляпу: – Михаил Булгаков.

Она наконец остановилась, задумалась:

– Ваша фамилия мне знакома. Вы были секретарем у Льва Толстого?

– Чудо, что такая красавица и так эрудирована! – восхищенно произнес он.

– Так что вы хотели? Цветы? Это мимозы.

– А вот и нет, – засмеялся он. – У мимозы цветы лиловые и по форме как одуванчик. И растут мимозы только в Австралии и Южной Америке. А ваши цветы водятся у нас на Кавказе, и вот уже несколько лет их привозят по весне поездами в больших количествах. Называются они акация серебристая. Хотя все поголовно называют их мимозами.

– Должно быть, Льву Толстому хорошо было с таким знающим секретарем, – улыбнулась она.

– Лев Николаевич и сам был как ходячая энциклопедия, – вновь уклончиво ответил он.

– Если вам нравятся мои цветы, берите их, – протянула она ему букет не мимоз.

– Мне они нравятся только на фоне вашего изумительного черного пальто, – отказался он принимать подарок.

– Маргарита. – На сей раз она протянула ему руку в шелковой перчатке, и он невольно приложился губами. Теперь они пошли рядом.

– Самое красивое имя, какое только можно себе представить, – сказал он. – К нему даже не нужны отчество и фамилия.

– Скажите, а чем вы занимались и занимаетесь после смерти Льва Николаевича?

– После смерти Толстого? В данный момент, к примеру, разбираю архивы и письма, связанные с романом «Война и мир». Знаете ли вы, как изначально должен был называться роман?

– Пожалуй, не знаю.

– «Декабристы».

– Да что вы? Правда? А кто же там декабристы? Я что-то не помню.

– Пьер Безухов должен был, по замыслу Толстого, стать декабристом, а Наташа Ростова отправилась бы за ним в Сибирь.

Письмо М. А. Булгакова К. С. Станиславскому о том, что он ушел из Театра рабочей молодежи (ТРАМ)

18 марта 1931

[Дом-музей К. С. Станиславского]

– Но почему Толстой не дописал до этого?

– Жена запретила.

– Жена?!

– Она сказала: «Тебя самого тогда в Сибирь отправят, меня вместе с тобой, а мне в Сибирь неохота». О, Софья Андреевна была каменная женщина. Он страшно ее боялся. Ему во сне снилось, что она стоит над ним в виде горы и говорит: «Толстой это я!» – «А кто же я?» – в трепете спрашивал он. «А ты – акация серебристая, – отвечала она. – Акаций Акациевич». Но это во сне. А наяву она постоянно пилила его, что не заботится о семье, все только пишет и пишет, только бы делом не заниматься. «Твоя писанина тебя погубит, а заодно и нас всех», – говорила она. О, я вам столько могу рассказать про жизнь Льва Николаевича!

– Расскажите! – И Маргарита доверительно взяла мнимого секретаря Толстого под руку.

– Извольте, – продолжил он, то и дело поглядывая на хорошенький профиль. – Да, в семье Лев Николаевич не пользовался никаким уважением. Только: «Дай денег! Дай денег!» Софья Андреевна являла собой образец пилы, не хуже той, которой распилили апостола Симона Кананита. Пилила она своего мужа старательно и умело. Мол, ты тратишь семейные деньги на постройку школ, издание дешевых книг для народа, всякое такое, чего босявки все равно не оценят и, случись революция, тебя же первого и сожгут. Дети потешались над тем, как их отец одевается под мужика. Но и то, милая Маргарита, смешно было смотреть, как Лев Николаевич оденется в портки и косоворотку да босой садится за стол обедать. А ему лакей подает во фраке, белоснежной сорочке, в галстуке-бабочке, в лайковых перчатках. Барин матерится не хуже извозчика, а лакей: «Же вуз анпри, мсье, силь ву пле».

Маргарита весело рассмеялась:

– И вы все это собственными глазами наблюдали?

– Ослепни мои глаза, лишь бы не видеть такого! – вновь ответил он уклончиво. – Подумайте только: гений, всемирно известная величина, а домашние над ним смеются. Бывало,