Deepfake. Где ты? Проснись! - Андрей Владимирович Курпатов

галлюцинацию: как к нам могут относиться, если мы боимся собственной слабости, постоянно чувствуем свою уязвимость и не уверены в своей состоятельности?

Если мы думаем, что нас в принципе не могут любить, мы никогда не почувствуем себя любимыми.

Наше «социальное я» продолжает существовать как собственное отражение в социальных зеркалах. Сами же эти зеркала отлиты в нашем мозге и на самом деле отражают его самого – его страхи, его фрустрированные амбиции, его комплексы и патологически неудовлетворённую потребность в любви.

Мы видим себя глазами других, но на самом деле мы видим только взгляд, а не того, кто смотрит. Мы не знаем, как к нам относятся другие люди, мы всё это придумываем, галлюцинируем. А как именно, учитывая нашу же тотальную социальную тревожность, догадаться несложно…

В детстве мы обожглись на социальном молоке, а теперь дуем на всякого человека, чтобы не столкнуться с собственными демонами, чтобы защитить себя от несуществующей угрозы.

Именно в такой «дружеской и товарищеской» обстановке формируется вторая клетка нашего существования – «социальное я».

И если клетка «физического я» определила наши границы в отношениях с внешним миром, то эта расставила границы и барьеры уже в нас самих.

Прутья клетки нашего «социального я» – это сложная система внутренних запретов, страхов и психологических защит. Они растягивают нас на социальной дыбе. И хотя кажется, что тут у нас больше пространства для манёвра, это же наше «я»… От него не убежать.

Одушевление мира

Мы живём под покровом знаков и в отказе от действительности. Знак – то, что мы потребляем, это наше душевное спокойствие, подкреплённое дистанцией от мира.

Жан Бодрийяр

Представьте такой эксперимент… Маленьким детям показывают картинку странного существа, прибывшего с далёкого острова. Им рассказывают, чем оно питается, чем любит заниматься, как себя ведёт. После этого детям показывают другую картинку, на которой изображено другое существо, внешне совершенно не похожее на первое. Но говорят, что все его «внутренние черты» такие же – те же привычки, тот же характер.

Как вы думаете, к какому умозаключению придут дети – это одно и то же существо или два разных?

Сьюзан Гельман

Именно такой эксперимент провела Сьюзан Гельман, директор Лаборатории понятийного развития Мичиганского университета.

Оказалось, что дети скорее объединят существ по их «внутренним» характеристикам, нежели по их – фактически наблюдаемой – внешности.

Ирония состоит в том, что никаких «внутренних» характеристик дети не видели – им о них, по сути, просто наврали, ну или добросовестно выдумали. Однако эта выдумка оказалась для детей куда более значимой, чем то, что они буквально видели своими глазами.

В другом исследовании Гельман детям показывали игрушечную собаку. После её внешность меняли буквально до неузнаваемости – перекрашивали, приделывали ей крылья и т. п. Но дети продолжали упорно считать, что перед ними та самая собака.

Почему так происходит?

Дело в специфической особенности нашего мышления, которая получила название «эссенциализм». Термин произошёл от слова «эссенция», сущность.

Впрочем, понятие «эйдос», которое в своей философской системе использовал Платон, тоже вполне подошло бы.

Платон учил, что всё в нашем мире – лишь отражение идеальных сущностей, тех самых эйдосов, находящихся по ту сторону нашего с вами обычного, земного, профанного мира. В этом, реальном для нас мире не может существовать ни идеального круга, ни, например, идеальной лошади. Каждый фактически существующий объект чем-то отличается от остальных и, главное, от идеальной формы – своего прообраза.

Она – эта идеальная форма, – как полагал Платон, и есть подлинная реальность, а вовсе не те «тени» вещей, с которыми мы имеем дело в обычной жизни. Однако же эта подлинность скрыта от нас. И если вы задумаетесь, то, уверен, тоже обнаружите эту странность…

Вот смотрите: сущности лежат в основе нашего мышления – мы не мыслим отдельными характеристиками, качествами, чертами, а пытаемся схватить, так сказать, вещь в её существе, определить её сущность.

Это выглядит вполне логичным. В конце концов, суть дела куда важнее, чем отдельные детали. Ведь так?

Но проблема в том, что суть – это то, что мы не можем определить непосредственно. Попробуйте сказать, например, в чём сущность круга? В «кружности». А той самой лошади? В «лошадности». При всей абсурдности этих ответов именно они и будут правильными. Или нам нужно будет давать этим вещам определения, которые описывали бы их отдельные характеристики – внешние, функциональные, теоретические, – но не их сущности.

Проще говоря, перед нами выбор… Или вслед за Платоном сказать, что, наверное, идеальные сущности первичны, а реальность, с которой мы имеем дело, это лишь их жалкие тени. Но тогда нас с вами причислят к идеалистам. Или согласиться с тем, что никаких сущностей на самом деле нет и мы их просто выдумываем, подобно Сьюзан Гельман. Тогда нас, наверное, причислят к эмпирикам.

Впрочем, второй вариант в принципе невозможен: любой эмпирик пользуется языком, ведь за каждым словом скрывается какая-то сущность. Нам только кажется, что во втором случае мы описываем характеристики вещи, на деле же мы просто перечисляем другие сущности. Например, «красный» – это вроде бы только признак вещи. Так? Да. Но разве, когда мы используем слово «красный», мы не обращаемся к сущности красноты? Обращаемся, и краснота – это тоже сущность.

В общем, мы всегда находимся в плену этих платоновских сущностей, и никуда нам от них не деться.

Только тебе кажется, что ты понял «суть», но, пытаясь её описывать, ты используешь другие сущности. И так – без конца. Так есть они? Получается, что единственный способ – это создавать однокоренные слова: сущность «стула» – «стульность», «лошади» – «лошадность», «красного» – «краснота»?

Игра в слова, мираж.

Да, мы наткнулись на фундаментальную обманку deepfake-реальности, которую, если её по-настоящему осознать, рушит любой deepfake почище «Авады Кедавры» и «Трах-тибидоха».

Стена языка

Диалог глухих – так это принято называть. Но в действительно это выглядит ещё хуже: глухие объясняются на пальцах, а здесь и пальцы не помогают, как если бы встретились на симпозиуме, шумят, веселятся, горюют глухие и слепые.

Михаил Константинович Петров

Первым осознанным нами словом, как мы уже выяснили, было слово «я». Именно его мы произнесли первым не в режиме стохастического попугая, парадируя взрослых, а от себя – как наше личное утверждение.

До него мы лишь издавали звуки, похожие на слова. И лишь оно первым прозвучало из наших уст, пользуясь термином британского философа Джона Остина, как перформатив – то есть как слово-поступок, слово-действие.

Мы буквально опёрлись на это слово в своём внутреннем психическом пространстве. Достали, выцарапали эту мнимую сущность из глубин своего нейрофизиологического хаоса и утвердили им себя в своём бытии: «Аз есмь!»

Теперь мы начали пристальнее вглядываться в мир, разыскивая в нём новые «сущности». И эти невидимые штуки посыпались на нас, как из рога изобилия. Так мы создали всё, с чем нам с тех пор и приходится иметь дело.

Обучаясь языку, мы начали схватывать хаос внешних раздражителей в контейнеры слов.

Это позволяет быстро и эффективно «ориентироваться на местности»: «Мне сесть на стул? А что у вас тут стул? Вот эта штуковина? Прекрасно, сажусь».

Стул, скамейка, ящик, сидушка, подставка, выступ, пенёк, бочонок, стопка собраний сочинений античных философов – всё это может стать для нас «стулом» в зависимости от обстоятельств.

Но тогда что в этом случае вообще такое «стул»? Фикция, обозначающая нечто, что может быть использовано по определённому назначению или имеет для нас какое-то значение – воспринимается нами определённым образом (например, красное или круглое).

Вдумайтесь: используя понятия, мы не говорим про вещи как таковые, но лишь про то, как мы их используем или воспринимаем.

То есть мы называем не их, а то, что мы делаем или чувствуем.