Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

class="p1">Но как ни старался Тарас Петрович бодриться, не мог он отделаться от странного и неприятного чувства какой-то ненастоящности всего происходящего. Все вроде бы было то, да не то. Непонятная тревога сосала под ложечкой, как тонкий голод, как ноющая зубная боль, не дающая заслуженного покоя. И не потому, что Тарас Петрович страдал от голода, упаси Бог! (Как ни старались завоеватели-немцы слопать Украину, она все еще была полной чашей.) И не потому он так тревожился, что овдовел, лишившись своей кроткой подруги Елизаветы Ивановны (крест они с Петром все же поставили на ее общей могиле с Савельичем). А потому, что все, несмотря на немецкие железные каски и лихо закрученные, торчащие кверху пиками заносчивые Вильгельмовы усы, казалось ему отчего-то временным, ненадежным, невсамделишным, включая и самого гетмана Скоропадского. Оттого ли, что бывший свитский генерал российского императора был поставлен во власть немцами; оттого ли, что само «избрание» гетмана проходило в цирке Крутикова (все знакомые Тараса Петровича в Киеве обидно называли гетманскую власть несерьезным словом «оперетка»).

А ну как немцы уйдут? – жалил по ночам отвратительный помысел, который Тарас Петрович гнал от себя как назойливую муху, содрогаясь при мысли, что на его ридну Украйну хлынут новые татарские орды московских завоевателей. Да и зачем же им уходить?! – испуганно и патетически комарино зудел некто внутри Тараса Петровича тоненьким препротивным голоском. Хлеб, и сало, и все, что потребно, безостановочно везут, лязгая составами, в свою оголодавшую Германию и когда-то еще накормят досыта! Хлеба и сала, разумеется, не жалко, лишь бы немецкие штыки не пошатнулись и стояли вечно.

Вся украинская самостийность, а вместе с самостийностью и хрупкое счастье отсутствия московских бешеных варягов держались исключительно на немецкой жажде украинского сала, и что-то подсказывало Тарасу Петровичу, что, проиграй немцы войну, никакое сало не удержит их в прекрасной и томно-задумчивой Малороссии. Увы, увы, немецкие штыки вовсе не казались бывшему профессору несокрушимой, гранитной скалой, могущей удержать поток гуннов с востока, каким мерещился ему теперь весь обольшевиченный русский народ.

Вдруг совершенно неожиданно Тарас Петрович получил предложение с той стороны, с какой вовсе не ждал. Последний министр иностранных дел еще императорского правительства его превосходительство г-н N. предложил ему вернуться в Петроград и войти в состав Комитета по защите прав русских граждан в Германии.

Комитет этот, разумеется, был только ширмой, неким прикрытием, для отвода глаз. Целью же комитетчиков являлись переговоры с немцами об условии признания теневым императорским правительством (каковым они себя мнили) Брестского мира в обмен на изгнание немцами большевиков и восстановление на престоле Романовых!

Первым побуждением Тараса Петровича было немедленно изорвать эту пакостную бумагу, перечеркивавшую всю его сознательную борьбу по свержению ненавистной монархии. Однако, немного поостыв, профессор задумался. Что бы там ни было, но при царе… Тут он сделал паузу, тяжко вздохнул и, закрыв глаза, погрузился в приятные воспоминания. Боже мой! Какая прекрасная, чýдная жизнь была при царе! – сама собой сложилась в его голове крамольная мысль. Да, да, да! Как это, господа, ни парадоксально, но жизнь при батюшке-царе была устроена самым пренедурным образом! Нет, разумеется, он никогда бы не произнес этой сентенции вслух, в особенности при посторонних, но объективности ради… зачем лгать себе?.. Ни экспроприаций, ни пьяной, разбойной солдатни, ни чрезвычаек, ни – здрасте-приехали – расстрелов, ни унизительного голода (в Москве, говорят, уже всех собак с кошками переели!)…

Голод! Да что говорить, голод!.. Вот и товарищ Троцкий будто бы сказал: «Когда-де мы заставим русских матерей есть своих детей, тогда вы мне можете сказать, что да, Москва голодает». Ну так это когда еще было сказано! Когда еще все кошки с собаками были целы…

Ему представился обед вот в этом самом их милом двухэтажном домике, в тихой светлой столовой с изразцовой печкой, старинными напольными (еще батюшкиными) часами, зеленой лампой и оливковыми шторами на четырех, выходящих на улицу, окнах, так, самый что ни на есть тривиальный, простенький, вовсе не праздничный, и… Тарас Петрович прослезился. А ведь в Киеве, в отличие от Москвы и Петрограда, голода, слава Тебе, Господи, нет! Хоть и везут немцы составами…

Он провел рукой по слегка опавшему (от многих и незаслуженных переживаний) животу и хотел уже было крикнуть Мавру, но вовремя вспомнил, что сейчас, пожалуй, уже третий час ночи и Мавра (сменившая некогда самодурственную – Царство ей Небесное – Авдотью), должно быть, дрыхнет на кухне, так что лучше уж ему потерпеть до утра и продолжить размышления.

А, положа руку на сердце, – продолжал размышлять Тарас Петрович, – разве ему не хватало пресловутых свобод? Да посмей кто-нибудь! Да и кто бы посмел? Ему, прогрессивно мыслящему, либеральному профессору, какой-нибудь чинуша что-нибудь эдакое… возразить! У, какой яростный гнев с желчью излил бы профессор на сего дерзкого держиморду, а любая газетенка вмиг с радостью и визгом подхватила б сей праведный гнев, да тут бы и тиснула его в печать, и – готово дело – неуклюжий блюститель порядка, царский сатрап, заклеймен, унижен, убит и раздавлен. Ославлен не только в России, но и на всю Европу. Вот-с как при царе!

А теперь… чуть чего… Он снова вспомнил подвал, и жгучая слеза о несправедливости мира сего, во зле лежащего, опалила щеку профессора. На память пришла еще одна сцена, как в поезде сдирал с него, контрика (да помилуйте, какой же он контрик!), кольцо с бриллиантом здоровенный детина в тулупе, надетом на голое тело. Кольцо никак не желало покидать палец, и тогда тот, голый, в полушубке, достал тесак и… если бы не переодетый в штатское офицер… которого потом… О, Господи… Лучше не вспоминать!.. Боже, Боже, одними немцами и держимся! Дай им Бог здоровья, канальям! (Оно, положим, устроили прямо грабеж среди бела дня. Прямо скажем, ведут они себя совершенно по-скотски! Это ихнее немецкое чванство, сказать по правде, довольно-таки неприятная вещь. Они и на самого Тараса Петровича позволяют себе смотреть как… на низшее существо. Но позвольте!.. Мы такие же европейцы, как и вы, господа германцы! Наша культура насчитывает… У нас Толстой с Достоевским! И Гоголь! И… Тарас Григорьевич Шевченко! И много чего еще!.. А на все справедливые возражения только и слышишь одно презрительное: русиш швайн!) И приходится мириться. Ради штыков.

«Русиш швайн!» По нынешним временам пожалуй что и не совсем «русиш»… Украинец? Да! И Тарас Петрович невольно выпятил грудь и приосанился. Как-то оно… Никогда не задумывался прежде, но – гордо звучит, черт побери! Отчего-то ему стало приятно чувствовать себя именно украинцем (в противность этим ужасным москалям, у которых творится