Воля Неба и судьба человека. Труды и переводы - Лариса Евгеньевна Померанцева

слушал их доклады на «Нусантаре» (тогда – «Малайско-индонезийских чтениях»), присутствовал на лекциях и спецкурсах. Именно тогда, после занятий вэньянем и лекций Ю.Х. Сирка по яванскому языку, у меня возник интерес к яванской литературе.

В своих статьях и лекциях Л.Е. Померанцева всегда опиралась на теорию литературного процесса, это позволяло ей сохранять независимость от текущей историографии, особенно западной, с ее многообразием школ и подходов. Да, она была знакома с основными трудами по своей теме, но никогда не зависела от чьих-то взглядов и «новых концепций». И это хорошо видно из ее работ.

Замечательно, что в сборнике помимо статей по «Хуайнаньцзы» опубликована также и очень значимая для нее работа «Эстетические представления древнего Китая», напечатанная в первом томе большого академического труда «История эстетической мысли» в шести томах (1982 г.). И конечно, очень важно, что в сборнике помещены ее переводы из «Жизнеописаний» Сыма Цяня. Пять переводов из шести ранее не издавались и публикуются Д.В. Хуземи по рукописи. Лариса Евгеньевна всегда с большим уважением относилась к труду Р.В. Вяткина, который перевел большую часть памятника, но он переводил как историк, его основная задача заключалась в том, чтобы передать особенности памятника как исторического источника. Ей же было важно показать содержательные особенности «Жизнеописаний» именно как памятников литературы. Одно другого, по ее мнению, не исключает, ведь есть же замечательные труды русистов, которые изучают памятники русского летописания как литературу. Сыма Цянь был для нее интересен как один из первых авторов повествовательной прозы, которого можно считать писателем. То, что его литературные труды сохранились в составе крупного историографического памятника, общей картины не меняет. Тем важнее выявить фрагменты, окрашенные его авторской индивидуальностью, и исследовать их как художественные произведения.

По этой же причине ее привлекало творчество первого лирического поэта в истории древнекитайской литературы Цюй Юаня, она рассматривает его поэму «Ли сао» («Скорбь отлученного») и в плане его личной биографии, и как произведение переходное от еще обезличенного религиозного гимносложения к поэзии авторской. Об этом – статья «Еще раз о гимновой природе „Лисао“ Цюй Юаня» в сборнике. Вспоминаю, с каким интересом она сопоставляла «северную» художественную традицию «Книги песен» и южную «Чуских строф», подробно анализируя их сходства и различая их поэтики, и в конце концов – чжоуской и чуской культур. И то, как в будущем, в средние века, они сольются и образуют общее русло классической китайской поэзии.

Вообще, ключевая для изучения древней литературы тема перехода от фольклора и религиозной литературы к авторской ее очень интересовала с теоретической стороны. Отсюда ее внимание на лекциях к комментариям, составленным к некоторым Одам из канонической «Книги песен», в которых указывается возможное авторство того или иного произведения (в основном – это представители дворцовой культурной среды, часто женщины).

Особенно в последние годы ее интересовали проблемы различения древней литературы и более раннего фольклора, а также более поздней литературы китайского средневековья, которая начиналась с III в. Она четко соотносила литературный процесс с социально-политическим, рассматривая Шан-Инь – Западное Чжоу, Чуньцю-Чжаньго и Хань как три последовательных этапа в развитии древнекитайской литературы. А затрагивая тему мифологии и фольклора, стремилась показать стадиальность в их развитии, зависимость от исторического времени.

Она ставила под сомнение мысль о том, что древняя литература – это не литература, а нечто иное, например словесность. Такой подход, возможно, и применим к древнему Ближнему Востоку, если смотреть через призму ветхозаветной литературы и сопоставлять ее с античностью (чтобы это оценить, надо быть специалистом и в том и в другом), но к дальневосточным литературам – едва ли. Это важно, поскольку практическое исследование можно выстроить только на основе определенной теории. Заменяя один термин культуры на другой, тем более такого уровня обобщения как «литература», необходимо перестраивать теорию. А на это мало кто способен. И возникает соблазн отказа от уже имеющихся концепций в пользу дескрипции и собранных окказионально эмпирических данных.

Как я говорил, в своих теоретических подходах Лариса Евгеньевна основывалась на российской филологической традиции, поэтому во время лекций она обращалась к книге Веселовского «Историческая поэтика» и сначала читала вслух его теоретически значимые обобщения, а затем разъясняла, каким образом их понимала Л.Д. Позднеева, приводила примеры из работ ее учеников, особенно часто – Э.М. Яншиной.

Имена классиков синологического литературоведения звучали на ее лекциях постоянно. Обращаясь к тому или иному произведению, она всегда зачитывала сначала вариант перевода академика В.М. Алексеева и объясняла, в чем важность его стилистических поисков. Книга переводов Алексеева «Китайская классическая проза» была зачитана ею, как говорится, до дыр. Каждая страница пестрела карандашными пометками. Говоря о теории, например, фольклора и народного песенного творчества, Лариса Евгеньевна не раз возвращалась к самой ранней истории древнекитайской литературы, написанной академиком В.П. Васильевым. А когда речь заходила о прозе Нового времени, она часто ссылалась на работы О.Л. Фишман.

Лариса Евгеньевна со студенческой скамьи была в дружеских отношениях с Ю.М. Алихановой, ведущим специалистом по классической индийской литературе, и тесно с ней общалась. На лекциях она часто делилась размышлениями из их бесед, в которых они сравнивали древнекитайскую и древнеиндийскую литературы. Для Ларисы Евгеньевны были важны типологические сходства и то, как их объясняет ее коллега и подруга.

Ларису Евгеньевну было очень интересно слушать. Теряя зрение, она была вынуждена прекратить преподавание. Но до конца своих дней оставалась и ученым, и педагогом, продолжала обдумывать теорию, систематизировать огромный накопившийся в ее памяти материал. Иногда телефонные разговоры с ней длились часами. Она снова и снова, тщательно раскладывая все по полочкам, рассказывала, как бы сейчас описала ту или иную эпоху в истории китайской литературы, в частности китайскую мифологию, в каких памятниках какие важные повествования сохранились, и как их можно интерпретировать. Особенно интересны были ее размышления о законах развития эпической поэзии и о тех фрагментах эпических песен, которые дошли до наших дней в известных сейчас литературных памятниках, о том, почему утверждение, будто у китайцев не было эпоса, абсурдно. По ее подсчетам, только «в „Книге песен“ сохранилось около десятка эпических песен» (см. выше стр. 192). И подобных воспоминаний – великое множество.

Л.Е. Померанцева избежала соблазнов практического китаеведения того времени, она не выискивала цитаты из классики в трудах Мао Цзэдуна, вообще не очень интересовалась современностью. Радовалась, конечно, что в Китае после «культурной революции» налаживается жизнь, страна развивается, люди богатеют и… снова книги стали нормально издавать. До конца своих лет она сохранила преданность своему предмету и понимание того, что китаеведение не может не иметь своего классического направления. И всегда размышляла: а правильно ли поступили «классики», уйдя вместе с обществоведами