Воля Неба и судьба человека. Труды и переводы - Лариса Евгеньевна Померанцева

сатирах – уподоблять благородного мужа ароматным травам, а ничтожного человека – хищным птицам. И хотя прежнее деление на роды и виды уже не соблюдалось полностью, все же находились двое-трое из десяти, кто писал в манере «Нравов». Но очевидно, что в это время законы шести родов стали утрачивать свою силу.

В династии Цзинь [265–420] и Сун [420–479] они уже были представлены единицами. Канлэский правитель Се Линъюнь[740], будучи человеком глубоким и ученым, целиком погружен в поэзию «гор и вод»; Тао Юаньмин[741], высоко чтя древность, все же отдавал предпочтение «полям и садам»; Цзяну и Бао[742] также была свойственна эта узость. Таких, как Лян Хун[743] с его «Пятью вздохами», из сотни не наберешь и одного-двух. В это время правила шести родов стали постепенно забываться.

В пору династий Лян [502–557] и Чэнь [557–589] все предались забавам с «ветром» и «снегом», играм с травами и цветами. О! Разве «Триста песен»[744] чурались «ветра» и «снега», «цветов» и «трав»? Да только так ли они использовались? Взять, например, строки: «Северный ветер дыханьем своим пахнул ледяным»[745]. Здесь образ ветра служит обличению жестокого гнета. «Только снежные хлопья летят и летят» – здесь снег олицетворяет тяготы походной жизни. «Гляди: цветы у наших слив…» – здесь цветы есть иносказание и подразумевают старшего и младшего братьев. «Собираю, собираю подорожник» – прекрасная трава передает радость иметь сыновей. Все эти строки иносказательны и заключают в себе скрытый смысл, а без этого разве возможно? Если бы не так, то в чем смысл строк: «Остатки зари рассеялись, превратились в узорчатый газ, // Прозрачные воды реки чисты, как шелк»[746]; «Цветы давно побиты росой // И листья уж ветер унес»[747]. Нет слов, они прекрасны! Но все же кажутся мне забавой с «ветром» и «снегом», игрой с «травами и цветами». В это время пришел полный конец шести родам.

Династия Тан процветает уже двести лет. За это время поэтов было не счесть, но те, что достойны упоминания – это Чэнь Цзыан[748] и его «Впечатления», двадцать стихотворений. Бао Фан[749] и его «Вдохновение», пятнадцать стихотворений. Кроме того, признанные еще современниками рыцари стиха Ли Бо и Ду Фу. Произведения Ли обнаруживают талант непревзойденный, но что касается использования им «Книги песен», из десятка его произведений не найдется ни одного в этой форме. Стихов Ду очень много, передаются более тысячи его стихотворений. В знании древности и современности, во владении техникой стиха он даже превосходит Ли, однако таких стихотворений, как «Чиновник в Синь-ани», «Чиновник в Шихао», «Чиновник в Тунгуани», «Застава Луцзы», «Войска остаются в Хуамэнь», и таких строк, как «Киноварные ворота пахнут мясом и вином, а на дорогах мерзнут кости мертвых»[750], не будет и трех-четырех десятков. Если уж Ду таков, то каковы те, кому далеко до него!

Я постоянно скорбел, что истинная поэзия приходит в упадок, в бессилии изливал свой гнев. Порой бросал еду, прерывал сон, не жалея сил стремился поддержать и возродить ее. Увы! Все так сложно, что не рассказать в двух-трех словах. Однако я все-таки попробую высказать это Вам, как сумею.

Еще в полугодовалом возрасте, когда кормилица качала меня на руках у ширмы и, бывало, указывала пальцем на иероглифы, я, хотя еще и говорить-то не умел, молча запоминал. Когда же меня в другое время спрашивали, я указывал на них безошибочно. Так самой судьбой еще в прежних рождениях мне уготовано было быть в мире слов. Уже в пять-шесть лет я умел слагать стихи, а в девять лет хорошо знал рифмы, в пятнадцать – узнал, что такое степень цзиньши, и стал заниматься еще усерднее. В двадцать лет упражнялся в сочинении од, ночами учился писать доклады и записки, в свободное время занимался стихом и не имел досуга на сон и отдых. Дошло до того, что на языке появились язвы, на локтях – мозоли, будучи молодым и сильным, еще задолго до старости запустил свою кожу, потерял зубы и поседел. В глазах, словно муха или шарик, мелькало и не проходило. Каких трудов стоило мне овладение словом, самому тяжело вспомнить.

Семья наша была бедная, и потому только в двадцать семь лет я смог принять участие в местных экзаменах. Сдав одни экзамены и готовясь к новым, не бросал стихи. Когда же стал уездным секретарем, у меня уже было две-три сотни стихотворений, которые иногда показывал своим друзьям и Вам в том числе. Все, кто видел, находили их искусными, в действительности же я еще не представлял себе литературного дела.

Служа при дворе, я принужден был сталкиваться со многими вещами. Становясь старше и общаясь с людьми, стал глубже вникать в происходящее, читая – пристальнее искать смысла и пришел к выводу, что литература должна служить своему времени, откликаться на жизнь и события современности. В это время император наш[751] только что взошел на престол, места в его кабинете заняли честные и прямые люди, издавались императорские указы, призывавшие вскрывать недостатки. В те дни я был выдвинут в академию Ханьлинь[752] и стал советником, ежемесячно должен был подавать доклады трону. Кроме составления записок, то, что трудно было выразить в них, я, исходя из пользы дела, перелагал в песни, надеясь понемногу как-нибудь довести до слуха императора. С одной стороны, чтобы раскрыть ему глаза, помочь в трудах, а с другой – отблагодарить за награды, выполнить до конца свой долг и тем исполнить намерение всей своей жизни. Кто мог ожидать, что намерения еще не исполнятся, а уже придется пожалеть о содеянном? Слова еще не услышаны, а клевета уже родилась!

Прошу Вас набраться терпения и выслушать меня до конца.

Когда стало известно мое стихотворение «Поздравляю с дождем», то все разом зашумели и решили, что «не к месту»; прочитав стихотворение «Оплакиваю Кун Кана», множество людей поджало губы и помрачнело; услышав «Циньские напевы», богатые и знатные переглянулись и изменились в лице; прознав про стихи о Парке Веселое гулянье, посвященные Вам, власть предержащие гневно сжали кулаки; когда появилось стихотворение «Ночлег в деревне Цзыгэ», то военачальники заскрипели зубами от ярости. И всегда так, и никак иначе. Незнакомые называли меня честолюбцем, кляузником, хулителем. Знакомые же усматривали здесь подобие делу Ню Сэнжу[753]. Даже родные – жена и дети – считали, что я не прав. Тех же, кто не осуждал меня, было не более двух-трех человек. Только