Воля Неба и судьба человека. Труды и переводы - Лариса Евгеньевна Померанцева

в слове: «Все эти люди были переполнены склубившимся в них чувством, но не могли в жизнь провести ту правду, что в их душе жила. Поэтому они нам исповедали прошедшие дела и мысль о будущих людях». Таким образом, слава и позор, утверждает Сыма Цянь, проверяется временем: «Все дело в том,– говорит он в концовке,– что смерти день придет, и только лишь тогда, кто прав, кто виноват, определится ясно»[711].

Если до этого Сыма Цянь строил свой рассказ на противопоставлении «я» – «цзюньцзы», то теперь все, что он ни говорит о героях прошлого, соотнесено с его жизнью. Иными словами, отвергнув расхожее представление о «благородном муже» и доказав свое полное ему несоответствие, Сыма Цянь воздвигает идеал истинно «благородного мужа» в лице перечисленных им героев и присоединяет себя к ним – отвергнутым современниками, но восславленным потомками. Уже всерьез говоря об истинной причине того, почему он не покончил с собой, Сыма Цянь пишет: «И я, покорнейший слуга ваш, Шаоцин, себе я позволяю тоже, хотя я и никчемный человек, в словах бездарных, неумелых вниманию других себя представить… Не кончил я еще черновика, как вдруг беда случилась эта. Мне стало жаль, что я не кончил дела, и вот я претерпел ужаснейшую кару, ничем не выражая недовольства…» И вот здесь-то звучит тот рефрен, о котором речь шла выше: «И если так, то, значит, я плачу свой долг за прежний срам…»[712]. Теперь тема «благородного мужа» действительно исчерпана, а вместе с нею закончена и защитительная речь, но лирическая тема позора звучит с еще большим накалом, потому что продолжается исповедь человека, разумом сознающего свое высшее достоинство, но по-человечески страдающего от позора: «Скажите же, с каким лицом я опять поднимусь на старую могилу отца и матери моих? Пусть тянутся веков еще хоть сотни, но грязь и гадость эта, смрад непревзойденными останутся всегда»[713]. Затем следует формальная концовка.

Если тема позора и по своему содержанию, и по выражению – лирическая, то тема «благородного мужа», тяготеющая к философской проблематике, возникая в тексте, влечет за собой способы выражения, специфичные для ораторской речи и философской прозы, такие как амплификация, удвоение, риторический вопрос и восклицание, анафора, синтаксические параллелизмы различного типа. Сыма Цянь по крайней мере четырежды использует расчленение такого типа: «Брать от других, давать другим вот то, в чем обнаруживается человеческая честь. Срам, поношенье – вот критический тот пункт, где мужество проявлено бывает. Установить себе известность, славу – вот в чем всей деятельности нашей вершина достижений…» и т.д., и вслед за этим обобщение: «И ежели ученый муж все эти пять начал в себе хранит, то встанет в ряд людей отменно благородных»[714]. К средствам философской прозы надо отнести и многочисленные исторические аналогии, употребление пословиц, цитирование и т. д. Один стиль безыскусственно переходит в другой, и в письме спокойно уживаются разговорная интонация в обращениях к адресату, повествовательность – в автобиографических частях, лирика – в частях, выражающих ужас позора, и философская рассудительность – в морально-этических и исторических экскурсах.

При всем этом основную нагрузку несет повтор. Текст буквально выстроен на повторах. Рефрен, в котором выражена тема позора, отчетливо делит текст на части, но одновременно позволяет соединить в одно довольно далекие по теме куски, сопрягаемые Сыма Цянем на основе ассоциативных связей. Он придает тексту композиционную уравновешенность, что немаловажно в таком эмоционально насыщенном и неровном повествовании. Следующий за рефреном, как правило, риторический вопрос или восклицание фиксирует интонационную паузу. Пауза почти всегда отмечена и грамматически, например: «Тяжелым посмешищем стал я для мира всего! О горе! О горе! Об этом не так ведь легко одно за другим говорить человеку толпы!»[715], т. е. предполагается паузировка до и после этой фразы. После такой паузы, по законам разговорной речи, естествен переход к новой теме.

Помимо рефрена, играющего столь многообразную роль, постоянно повторяются, сополагаются, противопоставляются различные темы и мотивы. Так, во вступлении Сыма Цянь, начав говорить о том, что не ему-де «с испорченным телом, сидящему в вонючей грязи», давать кому бы то ни было рекомендации, как бы под влиянием нахлынувших чувств делает лирическое отступление: некому ему излить свою боль, нет никого, кто бы его понял – ведь и Бо Я уже никогда не брался за лютню после смерти ценителя своего искусства Чжун Цзыци, «ученый старается только для друга, что душу его понимает»[716]. Эта тема не однажды получает отклик на протяжении текста: «и с кем говорить мне, скажите?»[717], «об этом не так ведь легко одно за другим говорить человеку толпы!»[718], «но, впрочем, это все поведать можно разве тем, кто мудр, умен. А обывателям, толпе об этом говорить я б затруднился, право»[719]. Текст испещрен этими перекличками, еще подчеркнутыми словесными повторами (например, слово «позор» – жу встречается в этом небольшом тексте двадцать раз). Иногда повтор имеет глубокое смысловое значение. Так, в начале основной части Сыма Цянь говорит, что исстари стыдились дело иметь с евнухом, и даже Конфуций, оскорбившись приглашением сесть в экипаж, где был евнух, ушел в другое царство. Когда же в конце письма Сыма Цянь ставит себя в ряд с Конфуцием, то он этим как бы утверждает свое право на полное оправдание.

Письмо недаром неоднократно привлекало к себе внимание исследователей (начиная с самой древности) и как факт литературы, и как необычайной силы жизненный документ, и как источник позднейших литературных и фольклорных переработок[720]. Совершенно очевидно, что оно представляет собой нечто большее, чем простой ответ Жэнь Аню. Оно звучит одновременно и как апология, и как исповедь, и как завещание, в одинаковой степени отмеченные гражданским пафосом. Анализ его художественной стороны дает основание отнести письмо к литературным жанрам, в основе которых лежит поэтический способ организации речи, свидетельством чего являются доминирующая роль повтора, использование ассоциативных связей вместо временных, замена логических выводов лирическими отступлениями и, наконец, ритм.

Письмо Бо Цзюйи к Юань Чжэню (IXв.)[721]

Публикуемое ниже письмо широко известно в Китае как литературный манифест большой группы литераторов, выступивших во главе с Бо Цзюйи (772–846) и Юань Чжэнем (779–831) – поборниками движения за обновление поэзии. Необходимость обновления (не только в области поэзии) была в IX в. очевидна для всех и наиболее ярко и полно выразилась в движении, получившем название «возвращение к древности». Знамениты и другие признанные лидеры этого движения, такие как Хань Юй и Лю Цзунъюань, в сочинениях которых также представлена