Воля Неба и судьба человека. Труды и переводы - Лариса Евгеньевна Померанцева

Первый же взгляд на «Хуайнаньцзы» и «Жизнеописания» создает ощущение, что перед нами сплошные примеры. Более пристальный взгляд обнаруживает в этих примерах тщательное исследование того, каким образом то или иное общее правило или нравственная норма реализуются в конкретном времени и месте. Авторы обнаруживают и показывают противоречия между видимостью и существом, общим и конкретным, постоянным и меняющимся. Одно и то же кажется то длинным, то коротким, то хорошим, то дурным. Что верно для одного места и времени, в других обстоятельствах превращается в свою противоположность. Акценты таковы, что в результате складывается впечатление: в мире все относительно, все зависит от обстоятельств. «Жизнеописания» представляют собой огромный перечень повторяющихся опытов, перенесенных всякий раз в чуть иное время, в чуть иные обстоятельства. В «Хуайнаньцзы» оказываются подчеркнутыми постоянная текучесть и изменчивость мира, порождающие ощущение зыбкости человеческого существования. То же самое у Сыма Цяня звучит как постоянно подстерегающая человека опасность упустить свой час, не заметить происшедшего вовремя – и, значит, в обстоятельствах губительного для себя сдвига. Судьба, рок выходят на первый план.

Если раньше, в классике, жила вера в разумность высших сил, а в конфуцианстве даже в то, что добродетель вознаграждается Небом, то теперь этой веры нет или она значительно подорвана. А раз так, то человек остается один на один со своей судьбой и ему остается полагаться на свой собственный разум и волю. Нет для него больше правды ни на небе, ни в обществе, и потому он сам себе судья. Он называет благом то, что для него самого благо («Хуайнаньцзы»), и долгом то, что он сам под этим понимает (Сыма Цянь). Герой перестает соразмерять свои поступки с обществом, с его оценкой. Что такое имя, слава – одинаково спрашивают и авторы «Хуайнаньцзы», и Сыма Цянь. И одинаково отвечают: пустая хвала современников, которым ты угодил, а нет, так они же тебя и уничтожат. Многочисленные примеры имеют целью показать, что человек сам должен решать в конкретных обстоятельствах, что ему выбрать. Характерно, однако, что выбор делается в рамках старого идеала – даосского «совершенного человека» и конфуцианского «благородного мужа», но иначе понятого.

И все же есть общество, с которым считается новый герой, – это содружество единомышленников, мир друзей. Познавший меня, познавший звук моего сердца – вот кто становится другом независимо от общественной градации. Сюда принимают и тех, кто стоит вне общества, потому что здесь – свои законы. Долгом здесь называется невозможность предать друга, преданностью – готовность прийти ему на помощь по первому зову, мужеством – отдать жизнь за него и т. д. Иными словами, старые добродетели перенесены на новую почву – из официального мира в частный. В этом кругу находит герой Сыма Цяня признание, и это дает ему удовлетворение, точно так же, как мудрец «Хуайнаньцзы» находит успокоение в высших сферах духа, где царят покой и тишина и где можно забыть обо всех волнениях.

Несмотря на такую возможность – уйти от реальной действительности, человек и в «Хуайнаньцзы» и в «Жизнеописаниях» Сыма Цяня живет чрезвычайно напряженной жизнью. Будучи носителем иных, чем общество, идеалов, он находится в постоянной оппозиции к нему, проявляя необычайную стойкость в защите своего «я», которое воспринимает как природу, данную ему от рождения и потому неизменную. Перед лицом тяжелейших испытаний он не откажется от своих принципов, перед самой судьбой останется верен себе, хотя бы это грозило ему смертью. Отсюда высокий трагизм, свойственный героям Сыма Цяня, и пессимизм, порой граничащий с отчаянием, в «Хуайнаньцзы».

Уже из сказанного ясно, что, хотя, по видимости, идеалы «Хуайнаньцзы» и Сыма Цяня схожи с традиционными, многое изменилось в сознании человека империи по сравнению с эпохой классики.

Апология Сыма Цяня

(письмо Сыма Цяня к Жэнь Аню)[697]

Известно, что в Китае эпистолярная форма была одним из видов изящной словесности. Лу Цзи (III–IVвв.) в «Оде прекрасному слову» говорит о письме: «Письмо занимает всего лишь чи шелка, а заставляет клокотать сердце»[698]. Сяо Тун (VIв.) в «Литературном изборнике»[699] рассматривает письмо в качестве самостоятельного литературного жанра, выделяя его в отдельный раздел. Лю Се в своей поэтике «Резной дракон литературной мысли» (VIв.) дает письму определение: «…главная черта письма в том, что оно по природе своей может исчерпывать нашу речь, через речь можно развеять душевную печаль и выразить блеск своего таланта… Поэтому письму следует быть непринужденным, чтобы выразить дух автора, и любезным, чтобы доставить удовольствие адресату. Письмо – это звук сердца»[700]. Лю Се фиксирует в своем определении правила и характерные особенности, уже закрепленные вековой практикой. Совершенно очевидно, что письму придается большее значение, чем просто документу, дающему информацию об авторе и адресате. Существенно отметить две характеристики: «Письмо – это звук сердца», и в нем «можно выразить блеск своего таланта», т. е. оно представляет собой лирическое излияние, которому придана литературная форма.

Если автор письма был настолько озабочен его формой, то можно предположить, что он сочинял свое послание не только для прямого адресата. В самом деле, по-видимому, не случайно дошли до нас в различных собраниях письма, относящиеся к столь далеким временам. Авторы их, вероятно, рассчитывали на широкий круг читателей, а следовательно, и то, что они имели сказать, было достаточно значительно и важно для многих. Если обратиться к греко-римской античности, то можно увидеть аналогичное отношение к письму – почти все письма в древности были открытыми. «Это не значит, что они предназначались для немедленного широкого опубликования, но это значит, что человек, который писал письмо другу, твердо знал, что его письмо прочтет не только адресат, но и другие его друзья, а многие из них перепишут письмо для себя и покажут собственным друзьям, и так далее, и поэтому он заботился о легкости изложения и о красоте слога не менее, чем если бы писал речь или трактат»[701]. Последнее замечание не безосновательно, поскольку в античной традиции письмо явно связывалось с риторическими жанрами. Один из античных грамматиков назвал письмо «половиной диалога». Это была «половина диалога» не только в том смысле, что диалог без собеседника, но и в том смысле, что писать его надо было как диалог и даже более тщательно: «…ведь диалог подражает речи, сказанной без подготовки, экспромтом, письмо же пишется и посылается как своего рода подарок»[702]. Уподобление письма диалогу означало признание за ним серьезного значения, что и оправдывалось