Воля Неба и судьба человека. Труды и переводы - Лариса Евгеньевна Померанцева

концепция «возвращения к древности». И может быть, слава письма Бо Цзюйи не была бы столь велика, не будь этот манифест облечен в великолепную литературную форму – возрожденной древней эпистолы со всеми классическими приметами этого жанра.

Форма письма выбрана не случайно, ибо она позволяет соединить трудносоединимое, а именно: отвлеченное рассуждение и лирическую исповедь. Согласно сложившемуся еще в древности канону, эпистола строится таким образом, что не просто сочетает эти две ипостаси, а подчиняет первую второй, превращая сухую абстракцию в эмоциональную исповедь – итог тяжело доставшегося жизненного опыта. Кроме того, письмо – открытый жанр, и, имитируя свободное течение мысли, оно легко допускает отвлечения на смежные темы, предметы, зарисовки, воспоминания, возвраты во времени – из настоящего в прошлое, из прошлого в будущее. В результате оно предстает то как ученый трактат, то как автобиография, а в целом производит впечатление непринужденной и искренней беседы с другом.

У этого письма Бо Цзюйи есть еще одна особенность: оно относится к той разновидности эпистолярного жанра, которая называется «письмо-апология» (бао). Это придает ему особую тональность, заставляя звучать не просто искренне, а с ярко выраженной нотой трагичности, поскольку излагаемое есть не исключительно литературная поэзия автора, но в то же время и его жизненная позиция, воспринимаемая как Судьба. Письмо обращено не только (и, может быть, не столько) к другу, хотя и такому близкому, каким был для Бо Цзюйи Юань Чжэнь, но и к современникам и даже потомкам с надеждой, что они его поймут и вынесут справедливое суждение.

Письмо воссоздает культурный контекст «золотой поры» китайской истории – эпоху Тан (618–907), причем не в каком-то общем разрезе, а как бы изнутри, на примере частной и общественной жизни одного из выдающихся поэтов Китая. В живом воплощении предстают как поэт, так и его время.

Обращение к древности стимулировалось тупиком, в котором оказалась поэзия как один из видов средневекового искусства. На протяжении первых пяти-шести веков новой эры развитие ее питалось идеей, что Слово есть способ возвестить миру Красоту предвечных Начал, материализующихся в вещах и сообщающих им частицу своей Красоты и Блага (вэнь). Этой мыслью проникнуты средневековые китайские поэтики, в том числе самая знаменитая – «Резной дракон литературной мысли» Лю Се (465–520). Согласно этой теории, Поэт уравнен с Мудрецом и задача обоих – гармонизировать мир. С провозглашения этого тезиса начинались все рассуждения о поэтическом искусстве, с этого же начинает Бо Цзюйи «ученую» часть своего письма.

На базе этой теории в средние века сложился поэтический канон, представляющий собой набор строгих правил, условных образов, обязательных тем, символизирующих незыблемость вечных устоев, их суровую красоту и таинственную закономерность проявления в этом мире. Но к VII в. эти прежде яркие символы высокой идеи стали постепенно стираться, превращаясь в однообразное варьирование «образцов». Даже творчество столь крупных поэтов средневекового Китая, каковыми были Тао Юаньмин и Се Линъюнь, не оценивается в IX в. (как свидетельствует реплика Бо Цзюйи) по достоинству. Сказывается усталость от повторения одних и тех же идей, тем, образов и форм. На взгляд человека нового времени, поэзии стало не хватать жизни (у Бо Цзюйи – «смысла»). «Нет слов, они прекрасны! Но все же кажутся мне забавой с „ветром“ и „снегом“, игрой с травами и цветами». Такое восприятие предшественников привело к ощущению кризиса в поэзии и в конечном итоге к поиску путей его преодоления. Так родилась идея возвратиться к истокам – к древности.

Отталкиваясь от древних, а в субъективном ощущении – возвращаясь к ним, к их пониманию задач и сути поэтического творчества, Бо Цзюйи в комментарии на цитаты из них не столько возрождает древность, сколько ищет опоры для нового здания, возводимого им самим и его современниками. Его размышления о поэзии и поэте, по видимости, предстают вырастающими из корня древности, но на деле являются результатом многовекового опыта средневековой поэзии, в процессе приобретения которого родилось новое представление о мире, обществе, о себе самом и способах самовыражения.

Исходя из мысли, что поэзия должна гармонизировать мир, Бо Цзюйи совершает экскурс в древнюю историю, извлекая примеры из «Шести канонов», конфуцианского Священного писания, долженствующие подтвердить, что вся древняя поэзия устремлена к исправлению упущений в правлении и что последующая ее история сводится к постепенному забвению этой ее основной задачи. Треть письма посвящена изложению того, как поэт, осознав этот недостаток, пытался его исправить. Чему же его научил этот опыт? Вывод оказывается, хотя и в русле «исправления упущений», несколько конкретизирующим это понятие. «Литература должна служить своему времени, откликаться на жизнь и события современности» – так формулирует это Бо Цзюйи.

Еще более явственно Бо Цзюйи «подправляет» древность в другом месте письма. Он приводит цитату из «Мэнцзы» (IV–IIIвв. до н.э.), которая поначалу звучит как некоторое утешение поэту, обманывавшемуся в надеждах помочь миру. «В бедности – совершенствуй себя, в достатке – облагодетельствуй Поднебесную». И от себя продолжает: «Почему не от нас зависит, когда прийти, когда уйти? Вот и я вместо того, чтобы облагодетельствовать Поднебесную, занимаюсь самосовершенствованием». Иными словами, обращение к самому себе здесь как бы вынужденное. Однако из дальнейшего становится ясно, что эта часть творчества для поэта имеет очень большое значение: «Те [стихи], что я назвал „На досуге“, отражают мое понимание долга по отношению к самому себе». И, разбирая все написанное им в разные годы, поэт не решается ничего выбросить, поскольку для него оказывается важным всё – и то, что написано им во имя «исправления упущенного», и то, что вызвано каким-то впечатлением, настроением, связанным с предметом, вещью, пейзажем, людьми, что навеяно размышлением о мире и боге (по китайским понятиям – о дао), что посвящено друзьям. «Обозревая мои стихи, узнаешь меня самого» – в этом признании заключено огромное открытие, которое, возможно, не оценил еще в достаточной степени и сам поэт, поскольку, как ему казалось, он только «возвращался к древности». Но древность не была ориентирована на личность, и именно поэтому Бо Цзюйи уверенно утверждает общественное назначение поэзии и так неуверенно, оправдываясь и огорчаясь непониманием, вводит тему о праве поэта на самовыражение. Одновременно с этим свобода самораскрытия так восторженно переживается им, что он вольнодумно называет себя и богом и дьяволом в одном лице, приравнивает себя к Творцу, а поэтическое вдохновение ставит выше всего на свете, даже выше «счастья впрячь феникса в упряжку… и отправиться в путешествие на Пэн-лай», т. е. выше обретения святости.

Так призыв к поэзии спуститься с Небес, выраженный в критике средневековой традиции, дополняется требованием обращения ее к общественным нуждам и к самому