При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

– Ты иди, как следует переоденься. Усы подправь. Рта уже не видать! А я у Зухрабану тебя буду ждать.

Галикай выпучил глаза.

– Ты немного погодя придёшь к ней, будто платок к Сабантую пришёл подарить. Понял? Так надо!

– Вы не подерётесь?

– Не подерёмся, не бойся. Думаю помириться с ней. Для этого есть только один путь. Хочу последние дни без огорчений прожить. Вот ты подумай, подготовься…

– О чём велишь ты думать моей пустой башке?

– К Зухрабану переедешь.

– А?!

– Ну чего ты таращишься на меня, Галикай?

– Ведь если её яд поделить и распространить – хватит, чтобы весь Татарстан убить. Когда она умрёт, на её могилу птица не сядет. Ты ополоумела, Бибинур?

– Давай тогда не спеша вместе подумаем…

– Чего тут думать-то?!

Предложение Бибинур показалось Галикаю таким смешным, диким, что он, не сдерживаясь, огласил окрестности почти гомерическим хохотом – даже две сороки, сидевшие на верхушке берёзы, испуганно снялись и улетели в сторону леса… У окон почтамта сгрудились девушки.

– Ну и повеселила ты меня, Бибинур. Ей-богу!

– А ты не смейся. Прошу же – подумай! Ты одинок и она одинока. Ей тоже нужен кто-нибудь. Всю жизнь она ведь прожила, дожидаясь кого-нибудь. Я знаю! Ей страшно сейчас идти к жизненному концу. Она думает об этом, тревожится. Она уже не такая… Поверь мне.

– Откуда знаешь? – Галикай перестал смеяться. – Вы же не разговариваете!

– Не разговаривая тоже понять можно. Ведь мы с ней в материнской утробе были одним телом, одной душой… Я вижу её, знаю. Чувствую!

– Погоди-ка… А ты разве не одинока? Тебе самой не страшно идти к жизненному концу?

– У меня дети есть, – сказала Бибинур сдержанно. – Я ими живу.

Галикай не сдержался:

– Кто их детьми назовёт, эти вялые морковки?! Эти кочерыжки…

– Замолчи! – Бибинур сухоньким кулачком по скамейке пристукнула. – Даже своих детей не срами перед людьми, когда придёшь, например, к Зухрабану. Не проговорись нечаянно… И моих не хули. Не дети, а времена изменились. Они по-другому живут.

– Так ведь и для них, наверно, дважды два четыре?

– Кто знает? Только они люди другого времени. Я не понимаю их. А то, чего не понимаю, я не хочу ругать. Можно ошибиться! – она подавила вздох. – Ладно, бог с ними! Я могу радоваться тому, что они есть. Я и этим довольна. А ты слушайся, что говорю… Ступай, сними свой попугайский наряд, умойся, причешись. Никакого другого вида-намерения не показывай: принёс, дескать, в подарок на Сабантуй платок – и всё на этом… Остальное я сама улажу.

Галикай, двумя руками прижав ящик с посылкой к животу, направился домой… Во всём его облике, даже в ссутуленной спине, угадывались великая озабоченность и задумчивость.

Сегодня среда… Удачным ли будет дело, начатое в среду? Начинают ли вообще большие дела в среду? У Бибинур никогда не бывало времени замечать это и отмечать в памяти. В молодые и более поздние годы она не считалась ни с ночью, ни с днём… Всё время нескончаемые хлопоты, работа! Скорее всего, и в среду многое начинала, и что-то заканчивалось удачно, что-то неудачно, она ведь была решительной на всякие начинания. Чего в таких случаях гадать? Нужно действовать! И если была бы уверенность в долгой жизни, она бы не спешила так страстно и с этим делом. А так, кто знает, когда?… Может, завтра-послезавтра уже… И лучше уйти из этого мира без долгов, с чистой душой. Вот почему, пока ещё ноги носят, надо наладить отношения с Зухрабану. Неужто и на том свете слышать ей проклятия? А если и в самом деле есть «тот свет»? Её Габдуллазян, погибший на войне за Родину, святая душа, истинный мученик, будет обязательно в раю, а ей, Бибинур, маяться в аду, и никакой тогда возможности, чтоб встретиться с мужем?

Хоть и не была Бибинур набожной, но мысли о потустороннем мире всё-таки навещали её, особенно в последние годы. Она гнала их от себя, но при этом что-то тревожное, как грозовая тень, касалось сердца.

Когда она пришла, Зухрабану, сидя на корточках во дворе, мешала в треснутом корыте отруби для кур. Старый чёрный пиджак её подпоясан мочалкой, на ногах драные калоши, штанины брюк были в репьях. Она разжёвывала хлеб и сплёвывала его в отруби, даже не услышала, как вошла Бибинур… Квохтали куры вокруг неё, дрались меж собой, лезли ей под руки, а в стороне, выпятив грудь, хозяином прогуливался сытый огненно-красный петух.

– Здорова ли, Зухрабану?

Пережёвывая хлебную корку, Зухрабану подняла глаза на Бибинур, смахнула в корыто приставшие к полам пиджака крошки – и только потом со сдержанным удивлением ответила:

– Здорова. Сама-то здорова?

Замолчали. Родные души, зародившиеся и пребывавшие в одной утробе, почему же вам не о чем говорить? Всю жизнь чуждаетесь друг друга, словно слепо делите то, чего и нет вовсе на свете! Какую пользу извлекли из этого?

У обеих, конечно, были на языке какие-то слова, но ни одна из них не спешила что-то высказать… Исподлобья бросали друг на друга взгляды, и у одной синие глаза, у другой – чёрные. Молчание затягивалось.

– Вижу, немало ты кур держишь, – наконец проговорила Бибинур.

– Маета одна, – сухо, настороженно отозвалась Зухрабану. – Даже не несутся как следует. А жрут – не напасёшься…

– Птица она так… много ест, – поддакнула Бибинур.

– Ты раньше гусей разводила, сейчас никак перестала?

– Перестала… Не повезло мне с ними.

– Э-э, что-то с птицей не то творится. Цыплята мрут, это, знающие люди говорят, протравленное зерно для них вредно… Травятся.

Бибинур думала: «Почему не зовёт в дом эта невежа?» Зухрабану же ломала голову: «Для чего притащилась эта Бибинур?»

Тем временем вдали показался быстро шагающий с Верхнего конца Галикай. «Будь что будет!» – сказала себе Бибинур и, смело глядя на сестру, проговорила:

– Чего это мы здесь стоим? Давай войдём в дом, Зухрабану. Потом, знаешь, переоделась бы ты, ведь канун Сабантуя, вдруг кто заглянет…

– Ну зайдём, – неохотно согласилась Зухрабану. А у самой любопытство меж тем возрастало: не просто же, ради пустых слов, явилась Бибинур! По пути развязав мочальную подпояску, бросила её в тёмный угол, рваные калоши засунула под крыльцо, подальше от чужих глаз, стащила с головы мятый клетчатый платок и тоже куда-то затолкала…

Родимый дом!.. Поставленный отцовскими стараниями… Толстые брёвна, положенные на фундамент, обветшали, местами подгнили, вдавившись друг в друга; оконные наличники стали косыми-кривыми; из рам, изъеденных жучками, сыпалась труха. Мужских рук тут нет, а без них нет и догляду за домом.

– Подумала-подумала и решила зайти… Не ругай меня, – сказала Бибинур,