При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

Сюда в день Первомая приходят пионеры, школьники, приносят много цветов в горшках. И односельчане, приезжающие на Сабантуй, иногда оставляют тут букеты. Но у Бибинур с Гайшой своя тайная связь, великая связь, понятная только им обеим. Когда на кладбище бывает народ, она не подходит к Гайше, – ждёт, пусть разойдутся люди, пусть кладбище останется только со своими тихими сумеречными тенями…

На кладбище Бибинур приводит долг, чувство ответственности. Ведь Бибинур приняла от Гайши её троих детей! Ведь это она вырастила, воспитала по-своему, подготовила и выпустила в большой мир её троих детей… О детях она в деревне теперь ни с кем не говорит, не любит, когда аксыргаковцы заговаривают о них, и не даёт ни слова сказать в таких случаях. О детях она может говорить на этом свете только с одним человеком – с матерью, родившей их, с Гайшой. Только они, две матери, одна родившая, другая вырастившая, могут говорить о них, да и есть, что обсудить…

Сегодня кладбище пустынно… Тихо-тихо здесь.

На сдвоенной берёзе с густыми ветвями, растущей подле могилы Гайши, порхают синички, – птицы никогда не боятся Бибинур; вороватый ветер, ловко пробравшийся между деревьями, поднимая, кружит серебряные снежинки… Только в эти минуты бабушка Бибинур уже ничего вокруг не видит и ничего не слышит… Она осторожно смахнула варежкой прилипшие к надгробному камню Гайши льдинки; глубоко вздохнув, заговорила:

– Гайша! Слушай, с чем пришла к тебе, что скажу… – Из её дрожащих уст слова выходили ломкими, невнятными. – Вот что надумала я: мне тоже, пожалуй, наступило время переселиться к вам… Знаю, никто не поставит звезды в моём изголовье, я жила очень просто, простым человеком и осталась. И ни о чём не сожалею. Никто не сможет сказать обо мне худого слова. Никто! Я так думаю. Может, я ошибаюсь… Ты не гляди на Зухрабану, Гайша, не верь ей! Не было у ней своего счастья, поэтому душа её неспокойна, в разладе со всеми вокруг. С разладом в душе жить трудно, сама понимаешь. Не обижаюсь я на неё, и на мне, наверно, есть вина. Не старалась я для её счастья, почему-то сердце не лежало… И перед тобой, наверно, есть моя вина, Гайша. Не может не быть. Я так думаю, что есть… Поэтому прихожу к тебе. Поговорим, Гайша. Люди болтают много всякого… Детей винят за то, что меня бросили. Загадывала ли, что жизнь так обернётся! И всё же я не виню их. Не ропщу я на них! Говорят, бросили отцовский дом. Дескать, вот уже сколько лет и писем не пишут! Дескать, и не помогают! Это тоже верно, только не нуждаюсь я в помощи, Гайша. Ни в чём у меня нет нужды, правда. Бог свидетель – пенсия идёт. Не оставляет деревенских стариков государство, слава Богу. Да хорошо бы, конечно, побольше получать пенсию, чтоб детям самим помогать… Это так, Гайша, ты очень правильно думаешь, но если хоть изредка пописывали они письма – мы бы обе оправдались перед миром. А потом, что бы им, моим ненаглядным, не каждый год, а хотя бы в два-три года раз приезжать на Сабантуй в Аксыргак? К тебе, собравшись вместе, пришли бы, и какая бы радость была… Вон ведь другие откуда едут! Да если никто не будет приезжать, все перестанут приезжать – какая радость от Сабантуя останется? А забудется он совсем, где, когда обязательно станут встречаться родные? Как узнают внуки, где их корни? Кто расскажет им об этом?! Говорят, слаще мёда дети детей. Наверно. Нам с тобой не привелось увидеть внуков своих. И тебе не довелось, и мне. Сама бы я стерпела, да вот ты, наверно, там обижаешься!.. А я, кажется, всё сделала, Гайша, и пота много пролила, и реки слёз пролила, работала, горы хлеба взрастила, стада жеребят вырастила, всё было, милая, я довольна своей судьбой, и одно сожаление осталось: не насытилась я в своей любви к детям. Не увидели мы с тобой их продолжения во внуках! Народ зря говорит, что у нас с тобой плохие дети… не сетуй. И я не сетую, стерпим. Разве люди понимают? Вот возьмём нашу старшую Хатиму… Не было разве у неё своих трудностей? Выучившись на бухгалтера, начала было она хорошо работать в нашем колхозе, да вышла замуж за парня, уехавшего в нефтяные районы. Жена за мужем, как нитка за иголкой. Уехала тоже туда. И разве легко на новом месте строить гнездо?! Клеть я разобрала и продала, чтоб были у них деньги на дорогу и первое обзаведение. Увезли они кованый деревянный сундук, две пары валенок отдала, четыре подушки. Осенью из мытой белой шерсти одеяло выстегала и отправила!.. Зачем нам нужна была та клеть? Тебе нужна, или мне?… Они попервоначалу хибару себе там построили, потом в новый дом переехали, потом государство дало им квартиру в каменном доме. Старый-то дом продали и мотоцикл купили. Он ведь тоже очень нужен рабочему человеку, и половину денег я внесла. «Денег мало платят!» – сказал зять, и они с Хатимой в Сибирь переехали, там тоже, оказывается, нефть нашли. Что до Сабира, у него тоже своя жизнь! Разве это просто выходцу из деревни Аксыргак укорениться в самом центре нашей столицы, да чтоб жить не хуже людей, в трёхкомнатной квартире?! Сперва шкаф у них был светлый, как фанера, потом взяли тёмные шкафы, из города Риги привезённые. Снохе опять не понравились! Сабир долго ходил, кого-то, как рассказывал, подмазал, кому-то что-то устроил, и привезли шкафы, диваны из орехового дерева, такие, как нужно. Нельзя ему отставать, слова я тут не говорю, пусть, ведь помощником министра работает наш Сабир! Гайша! Какая для всех нас радость! Все в Аксыргаке диву даются, все хвалят, вот, мол, вырастила Бибинур парня! Найди-ка ещё одного помощника министра из нашей деревни! Он дачу построил себе на берегу Волги. Эта дача, прямо чудеса, так дорого встала, что два года деньгами я им помогала. Два года ежемесячно по тридцать рублей отсылала, Гайша, не жалела! Но зато дача, говорят, у них на Волге что надо!.. Потом машину они купили, для машины, оказывается, в городе дом каменный с железной крышей и пятью замками нужен, и сколько на это денег пошло – сосчитать страшно, Гайша!.. Хорошо ещё, в райцентре открыли что-то такое – музеем называется. Сохранившиеся с девичества скатерти, салфетки вышитые, тканые вышитые полотенца, паласы,