Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Надо, надо написать письмо. Непременно надо, – подхватил Николай Иванович. – Где карточки? Давай сюда.

Началось писание писем. Конурин и Николай Иванович заглядывали в карточку Глафиры Семеновны. Та не показывала им и отодвигалась от них.

– Я только хочу узнать, Глаша, кому ты пишешь, – сказал Николай Иванович.

– Да той же Гликерии Васильевне. Пусть еще полгода не кланяется.

– Ну а я перво-наперво напишу нашему старшему приказчику Панкрату Давыдову.

– Ну что Панкрат Давыдов! Какой это имеет смысл Панкрату Давыдову? Получит письмо и повесит в конторе на шпильку. Надо таким людям писать, чтоб бегали по Петербургу и знакомым показывали и чтоб разговор был.

– Я в особом тоне напишу, в таком тоне, чтоб всех пронзить.

Николай Иванович долго грыз перо, соображая, что писать, и наконец начал. Написал он следующее:

«Панкрат Давыдович! По получении сего письма, прочти оное всем моим служащим в конторе, складах и домах моих, что я вкупе с супругой моей Глафирой Семеновной сего 4/16 марта с опасностью жизни поднимался на огнедышащую гору Везувий, был в самом пекле, среди пламя и дыма, на высоте семисот тысяч футов от земли и благополучно спустился вниз здрав и невредим. Можете отслужить благодарственный молебен о благоденствии. Николай Иванов».

Прочтя вслух это письмо, Николай Иванович торжественно взглянул на жену и спросил:

– Ну что? Хорошо? Прочтет он в складах и такого говора наделает, что страсть!

– Хорошо-то, хорошо, но я бы советовала тебе кому-нибудь из знакомых шпильку подставить, что вот, мол, вы у себя на Разъезжей улице в Петербурге коптитесь, а мы в поднебесье около извержения вулкана стояли, – отвечала Глафира Семеновна.

– Это само собой. Я знаю, на кого ты намекаешь, про Разъезжую-то поминая. На Петра Гаврилыча? Тому я еще больше черта в ступе нагорожу сейчас.

– Позволь… – остановил его Конурин. – Да неужто мы были на высоте семисот тысяч футов?.. Ведь это значит сто тысяч сажень, и ежели в версты перевести…

– Плевать. Пускай там проверяют.

И Николай Иванович снова принялся писать, а минут через пять воскликнул:

– Готово! Вот что я Петру Гаврилычу написал: «Многоуважаемый» и там прочее… «Шлю тебе поклон с высоты страшного огнедышащего вулкана Везувия. Вокруг нас смрад, серный дым и огнь палящий. Происходит извержение, но нас Бог милует. Закурил прямо от Везувия папироску и пишу это письмо на горячем камне, который только что вылетел из кратера. Головешки вылетают больше чем в три сажени величины, гремит такой страшный гром, что даже ничего не слышно. До того палит жаром, что жарче, чем в четверг в бане на полке, когда татары парятся. Здесь, на вершине, никакая живность не живет и даже блоха погибает, ежели на ком-нибудь сюда попадет. Кончаю письмо. Жена тоже не выдерживает жару и просится вниз, ибо с ней дурно. Сам я опалил бороду. Сейчас спускаемся вниз на проволочных канатах. Поклон супруге твоей Мавре Алексеевне от меня и от жены».

– Однако, господа, это уж слишком! Разве можно так врать! – воскликнул Граблин, перенесший сюда бутылку вина и сидевший тут же.

– Как вы можете говорить, что мы врем! Ведь вы не были у кратера, и, пока мы подвергали себя опасности жизни, вы спали на станции. Там наверху ужас что было, с Глафирой Семеновной несколько раз дурно делалось, она в бесчувствии чувств была.

– Однако зачем же говорить, что письмо пишете на камне из Везувия, тогда как вы его пишете на станции за столом? И наконец, про опаленную бороду.

– А уж это наше дело.

– А ежели я Петру Гавриловичу Бутереву по приезде в Петербург скажу, что все это вздор, что письмо было писано не на камне? Я Петра Гавриловича тоже очень чудесно знаю.

– Зачем же это делать? Глупо, неприлично и не по-товарищески. Ведь все, что я пишу Бутереву, действительно было, но нельзя же письмо писать без прикрас!

– Было, было, – подтвердила Глафира Семеновна.

– Я про камень…

– Дался вам этот камень! Ну что такое камень? Это для красоты слога. Садитесь сами к столу и пишите кому-нибудь из ваших знакомых письмо, что вы тоже были у кратера и сидели на горячем камне.

– Ну хорошо. В том-то и дело, что мне тоже хочется написать письмечишко с Везувия одному приятелю, – сказал Граблин и спросил: – А не выдадите меня, что я не был на Везувии?

– Очень нужно! Мы даже и ваших приятелей-то не знаем.

Граблин взял перо и попробовал писать на карточке, но тотчас же бросил перо и сказал:

– Нет, пьян… Не могу писать. И ля мян[615] дроже, и мальчики в глазах.

– Так возьмите с собой карточку домой и завтра в Неаполе напишете, – проговорила Глафира Семеновна.

– Вот это так. Я даже три возьму. Только, господа, не выдавать!

– Очень нужно!

– Вот что я жене написал! – воскликнул Конурин. – «Милая супруга наша, Татьяна Григорьевна» и так далее. «Ах, если бы ты знала, супруга любезная, на какую огнедышащую гору меня по глупости моей занесло! Называется она Везувий, и земля около нее такая, что снизу внутри топится, из-под ног дым идет и ступать горячо, а из самого пекла огонь пышет и головешки летят. Но что удивительно, поднялся я на эту гору трезвый, а не пьяный, а зачем – и сам не знаю, хотя и ругал себя, что семейный и обстоятельный человек на такое дело пошел. Главная статья, что товарищи затащили. Во время опасности извержения вспоминал о тебе поминутно, но теперь благополучно с оной горы спустился, чего и тебе желаю».

– Зачем же вы на товарищей-то клепаете? Вовсе вас никто не тащил на Везувий силой, – заметила Глафира Семеновна.

– Ну да уж что тут! – развел руками Конурин. – Один, само собой, я бы и за границу-то не потащился, а не токмо что на Везувий. Ах, женушка, женушка, голубушка! Что-то она теперь дома делает? По часам ежели, то, должно быть, после обеда чай пьет, – вздохнул он.

– Ну а ты, Глаша, что написала? – спросил жену Николай Иванович.

– Ничего. Не ваше дело. Написала уж такую загвоздку, что Гликерия Васильевна от зависти в кровь расцарапается, – улыбнулась Глафира Семеновна. – Вон кружка на стене, опускайте ваши письма в почтовую кружку, – прибавила она и, встав с места, опустила свое письмо.

Вскоре вернулись с верхушки Везувия англичане и Перехватов, ходившие смотреть на поток лавы. Перехватов был в восторге и говорил:

– Ну, господа, что мы видели, превосходит всякие описания! Как жаль, что вы не пошли посмотреть на текущую лаву!

Но Перехватова перебил Граблин. Он набросился на него и с бранью стал осыпать попреками за то, что тот не разбудил его, чтобы подниматься на Везувий.

LXIV

Перебранка между Граблиным и Перехватовым продолжалась и во время обратной поездки в шарабане от железнодорожной станции до Неаполя. Граблин не унимался и всю дорогу попрекал Перехватова тем, что Перехватов ездит на его, Граблина, счет. Высчитывались бутылки вина, порции кушаний, стоимость дороги, все издержки, употребленные Граблиным на Перехватова. Наконец Граблин воскликнул:

– Чье на тебе пальто? Ты даже в моем пальто ходишь.

– Врешь. Теперь в своем, ибо я его заслужил, заслужил своим компаньонством, прямо пóтом и кровью заслужил. Мало разве я крови себе испортил, возя тебя, дикого человека, по всей Европе, – отвечал Перехватов.

– Ты меня возишь, ты? Ах ты, прощелыга! Да на какие шиши ты можешь меня возить?

– Я не про деньги говорю, а про язык. Ведь без моего языка ты не мог бы и до Берлина доехать. А все затраченное на меня я опять-таки заслужил и пользуюсь им по праву, в силу моего компаньонства и переводчества. Ты нанял меня, это моя заработанная плата.

– Хорош наемник, который бросает своего хозяина на станции, а сам отправляется шляться по Везувиям! Нет, уж ежели ты наемник, то будь около своего хозяина.

Англичане хоть и не понимали языка, но из жестов и тона Граблина и Перехватова видели, что происходила перебранка, и пожимали плечами, перекидываясь друг с другом краткими фразами. Ивановы и Конурин пробовали уговаривать Граблина прекратить этот разговор, но он, поддерживая в себе хмель захваченным в дорогу из ресторана вином, не унимался. Наконец Глафира Семеновна потеряла терпение и сказала:

– Никуда больше с вами в компании не поеду, решительно никуда. Это просто несносно с вами путешествовать.