Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

Когда вагон спустился и все вышли на платформу, Конурин даже подпрыгнул от радости и воскликнул:

– Жив, жив курилка! Теперь уж в полной безопасности! Ура!

– Чего вы орете-то! – набросилась на него Глафира Семеновна. – Словно полоумный.

– Да как же, матушка, не радоваться-то! Из хорошей жизни, от своих собственных капиталов дурак-купец взбирался в поднебесье к огненному жупелу и жив остался, ни одного сустава не поломал. Эх, кабы теперь хорошенько супруге моей икнулось! Мадам Конурина! Чувствуешь ли ты там, в городе Санкт-Петербурге, что твой Иван Кондратьич забалканское пространство благополучно миновал!

– Апеннинские тут горы, а не Забалканские. Какой еще такой Забалкан в Италии выдумали!

– Ну Опьянинские так Опьянинские, мне все равно.

От радости он бормотал без умолка.

– В память оного происшествия при благополучном спускании с этих самых Опьянинских гор надо будет непременно жене какой-нибудь подарок купить. Чем здешнее место славится? – обратился он к Глафире Семеновне.

– Кораллами, черепаховыми изделиями, камеями. Всего этого и мне себе надо купить.

– Все это дрянь. Ну что такое черепаховая чесалка! У меня по случаю спасения от Везувия на подарок жене сто франков ассигновка с текущего счета из-за голенища.

Конурин хлопнул себя по сапогу.

– Хорошую камею даже и за сто франков в золотой оправе не купите, – отвечала Глафира Семеновна.

– А что это за камея такая?

– Медальон с головкой, вырезанный из перламутра. Их в брошках и в браслетах носят. Марья Дементьевна Палубова… знаете, хлебники такие на Калашниковской пристани есть? Так вот эта самая Марья Дементьевна была в прошлом году с мужем в Италии и роскошнейшую брошку с камеей за полтораста франков себе купила. Преизящная вещица.

– Полтораста франков с текущего счета жертвую!

И Конурин опять поднял ногу и хлопнул рукой по голенищу.

– Да разве ты деньги-то за голенищу перепрятал? – спросил Николай Иванович.

– Перепрятал! – подмигнул Конурин. – Пока ты около жены наверху возился, я сейчас присел на камушек, сапог долой – и деньги и векселя туда. Думаю, случится родимчик от серного духа, так все-таки эти самые наши черномазые архаровцы не так скоро доберутся до голенища. Ведь какой дух-то там наверху был! Страсть! Словно кто-то тысячу коробок серных спичек спалил! У меня уж и то от этого духу мальчики в глазах начали показываться. То мальчики, то травки, то вавилоны. Долго ли до греха! Ну а уж теперь аминь, теперь спасены! Ура, Глафира Семеновна!

И Конурин в восторге даже схватил ее за талию.

– Чего вы хватаетесь-то? – отмахнулась та.

– От радости, родная, от радости. Своей жены нет, так уж я за чужую. Пардон. Сейчас в буфете бутылочку «Асти» спросим, чтобы за общее наше здоровье выпить.

В станционном буфете Ивановы и Конурин застали целый переполох. Пьяный Граблин проснулся, хватился своего бумажника и кошелька, которые от него взял на хранение Перехватов, и кричал, что его обокрали. Он сидел без сапог, с вывороченными карманами брюк и пиджака, окруженный слугами ресторана, и неистовствовал, требуя полицию и составления протокола. Слуга, которому Граблин был поручен Перехватовым, раз десять старался объяснить на ломаном французском языке с примесью итальянских слов, что деньги Граблина целы и находятся у русских, но Граблин не понимал и, потрясая перед ним сапогами, орал:

– Полис! Зови сюда квартального или пристава, арабская образина! С места не тронусь, пока протокола не будет составлено! Грабители! Разбойники! Бандиты проклятые! Вишь какое воровское гнездо у себя в буфете устроили!

Очевидно, Граблин давно уже неистовствовал. Два стекла в окне были вышиблены, на полу около стола и дивана валялись разбитые бутылки и посуда. Сам он был с всклокоченной прической, с перекосившимся лицом.

– Что вы, что с вами? – подскочил к нему в испуге Николай Иванович.

– Ограбили… До нитки ограбили… Ни часов, ни бумажника, ни кошелька – все слимонили, – отвечал Граблин. – Да и вы, черти, дьяволы, оставляете своего компаньона одного на жертву бандитов. Хороши товарищи, хороши земляки, туристы проклятые! Где Рафаэлька? Я из него дров и лучин нащеплю, из физиономии перечницу и уксусницу сделаю!

– Успокойтесь, Григорий Аверьяныч. Что это вы какой скандал затеяли! Ваши деньги у мосье Перехватова. Все цело, все в сохранности, – кричала Граблину Глафира Семеновна.

– У Перехватова? – понизил голос Граблин. – Ах он, мерзавец! Отчего же он записку не оставил у меня в кармане, что взял мои деньги и вещи?

– Да ведь мы поручили вас здешнему слуге и велели вам передать, чтобы вы о вещах не беспокоились, когда проснетесь, что вещи и деньги у вашего товарища. Вот слуга уверяет, что он несколько раз заявлял вам об этом, что вещи ваши у товарища.

– Может быть, и заявлял, но как я могу понимать, ежели я по-ихнему ни в зуб! Он мне показывал что-то на свой карман, хлопал себя по брюху, но разве разберешь!

– Ах ты, скандалист, скандалист! – покачал головой Конурин.

– Скандалист… Сами вы скандалисты! Бросить человека в разбойничьем вертепе!

– Да какой же тут вертеп, позвольте вас спросить? И как вас можно было вести на Везувий, ежели вы были на манер разварного судака, – пробовала вразумить Граблина Глафира Семеновна.

– Ах, оставьте, пожалуйста, мадам… Я и от дам дерзостей не терплю. Какой я судак?

– Конечно же, был на манер судака, соус провансаль. В бесчувствии чувств находился, – прибавил Николай Иванович.

– Довольно! Молчать!

– Пожалуйста, и вы не кричите! Что это за скандалист такой!

– Где Рафаэлька?

Граблину объяснили.

– Ну, пусть вернется, чертова кукла! Я с ним расправлюсь, – проговорил он и начал надевать сапоги, бормоча: – По карманам шарю – нет денег, сапоги снял – нет денег.

– Ах ты, скандалист, скандалист! Смотрите, сколько он набуйствовал, – сказал Конурин, оглядывая комнату. – Посуду перебил, стул сломал, окно высадил.

– Плевать… Заплатим… И не такие кораблекрушения делали да платили.

– Да ты бы уж хоть нас-то подождал, чтобы справиться о деньгах, саврас ты эдакий.

– Не сметь меня называть саврасом! Сам ты серое невежество из купеческого быта.

Перебранка еще долго бы продолжалась, но Конурин, чтобы утишить ее, потребовал бутылку «Асти» и, поднеся стакан вина Граблину, сказал:

– На-ка вот, поправься лучше с похмелья. Иногда когда клин клином вышибают, то хорошо действует.

Граблин улыбнулся и перестал неистовствовать. В ожидании своих спутников по шарабану – Перехватова и англичан – мужчины стали пить вино, но Глафира Семеновна не сидела с ними. Она в другой комнате рассматривала книгу с фамилиями путешественников, побывавших на Везувии и собственноручно расписавшихся в ней.

LXIII

Просмотрев книгу посетителей, побывавших на Везувии, и найдя в ней всего только одну русскую фамилию, какого-то Петрова с супругой «de Moscou», Глафира Семеновна взяла перо и сама расписалась в книге: «Г. С. Иванова с мужем из Петербурга».

В это самое время к ней подошел слуга из ресторана и стал предлагать почтовые карточки для написания открытых писем с Везувия. На карточке, с той стороны, где пишется адрес, была на уголке виньетка с изображением дымящегося Везувия и надпись по-французски и итальянски «Станция Везувий». Это ей понравилось.

– Николай Иваныч, Иван Кондратьич! Полно вам вином-то накачиваться! Идите сюда, – позвала она мужа и Конурина. – Вот тут есть почтовые карточки с Везувием, и можно прямо отсюда написать письма знакомым.

– Да-да… Я давно воображал написать жене чувствительное письмо… – вскочил Конурин.

– Николай Иваныч! Напиши и ты кому-нибудь. Надо же похвастаться в Петербурге, что мы были на самой верхушке Везувия. Это так эффектно. Помнишь, какой переполох произвели мы в Петербурге во время Парижской выставки, когда написали нашим знакомым письма с Эйфелевой башни. Многие наши купеческие дамы даже в кровь расцарапались от зависти, что вот мы были в Париже и взбирались на верхушку Эйфелевой башни, а они в это время сидели у себя дома с курами в коробу. Гликерия Васильевна даже полгода не разговаривала со мной и не кланялась.

– А ну их, эти карточки! Что за бахвальство такое! – отвечал Граблин, который, выпив вина, в самом деле как-то поправился и пришел в себя.

– Ах, оставьте, пожалуйста… Вы не были на Везувии, так вам и неинтересно. А мы поднимались к самому кратеру, рисковали жизнью, стало быть, как хотите, тут храбрость. Со мной вон два раза дурно делось, – отвечала