Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

class="p1">– Да я и сам не поеду, – отвечал Граблин. – Я завтра же в Париж. Ты, Рафаэлька, сбирайся… Нечего здесь делать. Поехали за границу для полировки, а какая тут в Неаполе полировка! То развалины, то горы. Нешто этим отполируешься!

– Ты нигде не отполируешься, потому что ты так сер, что тебя хоть в семи щелоках стирай, так ничего не поделаешь.

– Но-но-но… За эти слова, знаешь?..

И Граблин полез на Перехватова с кулаками. Мужчины насилу остановили его.

– Каково положение! – воскликнула Глафира Семеновна. – Даже уйти от безобразника невозможно. Связала нас судьба шарабаном со скандалистом. Ни извозчика, ни другого экипажа, чтобы уехать от вас! И дернуло нас ехать вместе с вами!

– А вот спустимся с горы, попадется извозчик, так и сам уйду.

И в самом деле, когда спустились с горы и выехали в предместье Неаполя, Граблин, не простясь ни с кем, выскочил из экипажа, вскочил в извозчичью коляску, стоявшую около винной лавки, и стал звать с собой Перехватова. Перехватов пожал плечами и, извиняясь перед спутниками, последовал за Граблиным.

– Делать нечего… Надо с ним ехать… Нельзя же его бросить пьяного. Пропадет ни за копейку. По человечеству жалко. И это он считает, что я даром путешествую! – вздохнул он. – О, Боже мой, Боже мой!

– В «Эльдораду»… – приказывал Граблин извозчику. – Или нет, не в «Эльдораду»… Как его, этот вертеп-то? В казино… Нет, не в казино… Рафаэлька! Да скажи же, пес ты эдакий, извозчику, куда ехать. Туда, где третьего дня были… Где эта самая испанистая итальянка…

– Слышите? В вертеп едет. Нахлещется он сегодня там до зеленого змия и белых слонов, – покрутил головой Конурин и прибавил: – Ну, мальчик!

А вдогонку за их шарабаном во всю прыть несся извозчичий мул, извозчик щелкал бичом, и раздавался пьяный голос Граблина:

– Дуй белку в хвост и в гриву!

Стемнело уже, когда шарабан подъезжал к гостинице. Конурин вздыхал и говорил:

– Ну слава Богу, покончили мы с Неаполем. Когда к своим питерским палестинам?

– Как покончили? Мы еще города не видели, мы еще на Капри не были, – проговорила Глафира Семеновна.

– О, Господи! Еще? А что это за Капри такой?

– Остров. Прелестнейший остров… и там Голубой грот… Туда надо на пароходе по морю. В прошлом году с нами по соседству на даче жила полковница Лутягина, так просто чудеса рассказывала об этом гроте. Кроме того, прелестнейшая поездка по морю.

– Это значит, вы хотите, чтоб и по горам, и по морям?

– Само собой… А там на Капри опять поездка на ослах…

– Фу! и на ослах! Вот путешественница-то!

– Послушай, душечка, – обратился к жене Николай Иванович. – Ведь море не горы… Я боюсь, выдержишь ли ты это путешествие. А вдруг качка?

– Я все выдержу. Пожалуйста, обо мне не сомневайтесь. На Капри мы завтра же поедем.

Конурин сидел и бормотал:

– Горы… море… По блоку нас тащили, на веревках на вершину подтаскивали… Теперь на мулах едем, завтра на ослах поедем. Только козлов да волов не хватает.

– В Париже в Зоологическом саду я ездила же на козлах.

– Ах, да-да… Оказия, куда простой русский купец Иван Конурин заехал! Сегодня в огне был, а завтра в море попадет. Прямо из огня да в воду… Оказия!

Конурину сильно хотелось поскорей домой, в Петербург. Морской поездки на Капри он не ожидал и призадумался. Николай Иванович ободрительно хлопнул его по плечу и сказал:

– Ау, брат… Ничего не поделаешь… Назвался груздем, так уж полезай в кузов.

– Домой пора. Ох, домой пора! Замотался я с вами! – продолжал вздыхать Конурин.

Глафира Семеновна хоть и собиралась наутро ехать на остров Капри, но поездка на Везувий до того утомила ее, что она проспала пароход, и Капри пришлось отложить до следующего дня. Граблин сдержал свое слово и уехал вместе с Перехватовым в Париж.

Часу в двенадцатом дня Ивановы пили у себя в номере утренний кофе, как вдруг услыхали в коридоре голос проснувшегося Граблина. Он рассчитывался с прислугой за гостиницу и ругался самым неистовым образом.

– Грабители! Разбойники! Бандиты проклятые! Шарманщики! Апельсинники! Макаронники! – раздавался его голос. – При найме говорите одну цену, а при расчете пишете другую. Чтобы ни дна ни покрышки вашей паршивой Италии! За что, спрашивается, черти окаянные, за четыре обеда приписали, когда мы ни вчера, ни третьего дня и не обедали! – раздавался его хриплый с перепоя голос. – Рафаэлька! Мерзавец! Да что же ты им не переводишь моих слов! Что такое? Пансион я в гостинице взял? Я десять раз говорил, что не желаю я их анафемского пансиона! Не могу я жрать баранье седло с бобковой мазью! Прочь! Никому на чай, ни одна ракалия ничего не получит. Обругай же их наконец по-итальянски или скажи мне несколько итальянских ругательных слов, и я их по-итальянски обругаю, а то они все равно ничего не понимают. Как «свиньи» по-итальянски? Говори сейчас.

Перед самым отъездом Перехватов забежал к Ивановым проститься.

– Остаетесь в Неаполе! Увидите Капри с его лазуревой водой! – воскликнул он. – Счастливцы! А я-то, несчастный, должен ехать с моим безобразником в Париж. Прощайте, памятники классического искусства! Прощайте, древние развалины! Прощай, итальянская природа! Прощайте, Николай Иванович, прощайте, Глафира Семеновна, и пожалейте обо мне, несчастном, волею судеб находящемся в когтях глупого самодура.

Перехватов расцеловался с Николаем Ивановичем и поцеловал руку у Глафиры Семеновны.

– Пьян? – спросил Николай Иванович про Граблина.

– Опять пьян… – махнул рукой Перехватов. – Проснулся, потребовал коньяку к кофею – и нализался на старые дрожжи. А что уж он вчера в кафешантанах-то пьяный выделывал, так и описанию не поддается. Насилу, насилу в три часа ночи притащил я его домой.

Вошел в номер Ивановых, покачиваясь, и Граблин.

– Прощайте, господа… – пробормотал он. – В Париж от здешних подлецов еду… Фю-ю! – махнул он рукой и чуть удержался на ногах… – Простите раба божьего Григория… Не могу… Характер у меня такой… Не терплю подлости. Прощайте, мадам… и пардон…

Он протянул руку Глафире Семеновне, глупо улыбнулся, повернулся на каблуках, опять чуть не упал, ухватился за Перехватова и со словами: «Веди меня» – вышел вместе с ним из номера супругов Ивановых.

LXV

Пароход, отправляющийся в Соренто и на Капри, стоял в некотором отдалении от пристани и разводил пары, когда в девятом часу утра Ивановы и Конурин подъехали в извозчичьей коляске к набережной. Утро было прелестнейшее. Голубое море было гладко, как стекло, на небе – ни облачка. Вдали на горизонте виднелись скалистые очертания Капри и Исхии. Влево легонькой струйкой дымился Везувий. Картина голубого морского вида была восхитительная. Ивановы невольно остановились и любовались видом. Конурин взглянул на Везувий, улыбнулся, лукаво подмигнул глазом и сказал:

– Дымишься, голубчик? Дыми, дыми, а уж нас теперь на тебя и калачом не заманишь.

– Ну чего ты опасался ехать на Капри? Посмотри, какая тишина на море. Ничто не шелохнет, – обратилась Глафира Семеновна к мужу.

– Я не за себя, а за тебя. Сам я раз ехал из Петербурга в Сермаксы по Ладожскому озеру, так такую бурю выдержал на пароходе, что страсть, – и ничего, ни в одном глазе… А с дамским полом – почти с каждой было происшествие. И визжали-то они, и стонали, и капитана ругали.

Лодка с двумя гребцами доставила их от пристани на пароход. Пароход был грязненький, старой конструкции, колесный. Пассажиров в первом классе было немного, и опять резко бросались в глаза англичане и англичанки в своих курьезных костюмах. Подымавшийся вместе с ними на Везувий англичанин в клетчатом шотландском пиджаке и шапочке с лентами на затылке был тут же. Он по-прежнему был увешан баулами, перекинутыми на ремнях через плечо, барометром, биноклем, фляжкой и уже записывал что-то в записную книжку. Англичанки были с путеводителем Бедекера в красных переплетах и внимательно просматривали их. Один из англичан, с длинными белокурыми бакенбардами чуть не до пояса, ел уже кровавый бифштекс с английскими пикулями в горчичном соусе и запивал все это портвейном. Около него на блюде лежала целая груда опорожненных устричных раковин и выжатые лимоны.

– Вот запасливый-то человек. Нет еще и девяти часов утра, а он уже завтракает, – кивнул на него Конурин.

Прислуживающий в буфете мальчишка-итальянец, черномазый, курчавый и юркий, заслыша русскую речь Ивановых и Конурина, тотчас же подскочил к ним с бутылкой и двумя рюмками и, скаля зубы, предложил:

– Рюсс… Коньяк?

– Ну тя в болото! Рано еще… – махнул ему рукой Конурин и, обратясь к Николаю Ивановичу, прибавил: – Смотри-ка, как узнали, что русские идут, – сейчас и с коньяком лезут. Ведь вон англичанам коньяк не предлагают.

– Очень уж себя прославили русские за границей коньяковым