Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– А он говорит, что хоть в вагоне и есть места, но в настоящее время дозволено поднимать в вагоне только по шести пассажиров, и никак не больше. Прежде поднимали по десяти, но канат не выдержал, и произошло крушение, – отвечал Перехватов.

– Боже милостивый, что же это такое! Жена там, а муж здесь! Тьфу ты, пропасть!

– Мы поедем с следующим поездом, а она нас там наверху подождет.

Но Николай Иванович был просто в отчаянии. С замиранием сердца смотрел он вверх, махал жене платком и палкой и кричал:

– Глаша! осторожнее! Бога ради, осторожнее! Зажмурься! зажмурься! Не гляди вниз! А приедешь наверх, так стой и ни с места!.. Нас дожидайся! С англичанами не сметь никуда ходить! Понимаешь, не сметь!

Но сверху ни ответа не было слышно, ни ответного знака не было видно.

LIX

Ждать следующего поезда пришлось около получаса. Николай Иванович нетерпеливо кусал губы, пожимал плечами и был вообще в сильном беспокойстве. Он вперивал взор наверх, старался разглядеть жену и шептал:

– Ах, дура-баба! Ах, полосатая дура! Не подождать мужа, уехать одной… Ну, храни Бог, что случится? Как там она тогда одна?..

– Да уж ежели чему случиться, то что одна, что вместе – никому не миновать смерти из находящихся в вагоне, – отвечал Перехватов.

– Позвольте… что вы говорите! При ней даже паспорта нет! – горячился Николай Иванович. – Паспорт у нас общий и находится при мне.

– А зачем ей паспорт?

– Ну а как я тогда докажу, что она моя жена, ежели она будет убита? Нет, как хотите, это дерзость, это своевольство уехать одной. Вы не видите, поднялись они на вершину или еще не поднялись?

– Кажется, что еще не поднялись! Вагон двигается.

– Ни бинокля, ни трубы… Ведь у нас есть бинокль, но дура-баба возит его только для театра, а вот здесь, когда его надо, она его оставила в гостинице. Бите… Пермете[612], – обратился Николай Иванович к англичанину в шотландском костюме, тоже ожидающему поезда и смотрящему наверх в большой морской бинокль, и чуть не силой вырвал у него бинокль.

– Кескесе? – пробормотал, оторопевши, англичанин, выпучивая удивленно глаза.

– Ма фам[613], ма фам… Дура ма фам, – наскоро отвечал Николай Иванович, направляя бинокль на поезд, и воскликнул: – Ну слава Богу, поднялись благополучно. Вагон стоит уже у станции.

От полноты чувств он даже перекрестился и передал англичанину обратно бинокль.

Не менее Николая Ивановича тревожился и Конурин, тревожился за себя и молчал, но наконец не вытерпел и проговорил:

– Не написать ли мне сейчас хоть карандашом жене письмо, что, мол, так и так… прощай, родная; поднимают? Почтовая карточка с адресом есть, и карандаш есть.

– Да какая польза? – спросил Перехватов.

– Ну, все-таки найдут на трупе письмо и перешлют.

– Будет тебе говорить о трупах! – крикнул на него Николай Иванович. – Чего пугаешь зря! Видишь, люди благополучно поднялись.

Вагон между тем спустился вниз с пассажирами и должен был принять новых пассажиров, чтоб поднять их наверх. Из него выходил тщедушный человек в шляпе котелком, бледный, державший около губ носовой платок и покачивающийся на ногах. У него, очевидно, закружилась голова при спуске с высоты, и с ним происходило нечто вроде морской болезни. Присутствующие посторонились. Конурин участливо взглянул на него и воскликнул:

– Господи Боже мой! За свои-то деньги и столько мучений!

Кондуктор трубил в рог и приглашал садиться в вагон. Перехватов, Конурин и Николай Иванович влезли первые. С ними влез и англичанин в шотландском костюме. Больше пассажиров не оказалось. Кондуктор протрубил второй раз в рожок, затем в третий, и вагон начал подниматься. Русские крестились. Англичанин тотчас же положил себе в рот какую-то лепешку, которую вынул из крошечной бомбоньерки, затем посмотрел на висевший через плечо круглый барометр, на часы и, записав что-то в записную книжку, начал смотреть по сторонам в бинокль. Поднимались на страшную крутизну. Вид на Неаполь и на море постепенно скрывался в тумане, заволакивался облаками. Николай Иванович сидел прищурившись.

– Ничего не чувствуете? – спрашивал его тихо Перехватов.

– Что-то чувствую, но и сам не знаю что…

Конурин был ни жив ни мертв.

– Не запихать ли мне векселя-то в сапог, за голенищу? Да и деньги тоже… – спрашивал он, ни к кому особенно не обращаясь.

Ответа не последовало… Англичанин достал маленький флакончик, поднес его ко рту, сделал хлебок, опять посмотрел на барометр и опять записал что-то в записную книжку.

– Прощай, жена… Прощай, супруга любезная. Поминай раба божьего Ивана в случае чего… – бормотал Конурин. – Ах, голубушка, голубушка!.. Ты теперь сидишь, умница, у себя в гнездышке и чаек попиваешь, а я-то, дурак, где! По поднебесью болтаюсь. И не диво бы от долгов на такую вышь полез, а то из хорошей жизни, от своих собственных капиталов. Тьфу ты!

Вдруг Николай Иванович вскрикнул и отшатнулся от англичанина.

– Погибаем? – заорал Конурин, хватаясь за перекладину вагона. – Господи! Что же это такое!

Оказалось, что англичанин вынул из кармана ящичек и выпустил оттуда на скамейку большую лягушку, которая и прыгнула по направлению к Николаю Ивановичу, но тотчас остановилась и стала пыжиться.

– Мусью! Так невозможно. С лягушками нешто шутить можно?.. С животной тварью в вагоны не допущают! – закричал на англичанина пришедший в себя Николай Иванович.

– Выбрось ее вон! Выбрось из вагона! – поддержал его Конурин, тоже уже несколько оправившийся. – Это еще что за музыка! С лягушками вздумал ездить.

– Господа, оставьте… Это, должно быть, естествоиспытатель. Он с научною целью. Он опыты делает, – останавливал товарищей Перехватов.

– Испытатель! А хоть бы распроиспытатель! Плевать мне на него!

И Николай Иванович сбросил лягушку со скамейки вагона палкой. Лягушка вылетела из вагона на железнодорожное полотно. Англичанин возмутился и заговорил что-то по-английски, сверкая глазами и размахивая руками перед Николаем Ивановичем.

– Ну-ну-ну! Будешь кричать, так и самого вышвырнем так же, как лягушку! Молчи уж лучше. Нас трое, а ты один.

Началась перебранка. Англичанин ругался по-английски, Конурин и Николай Иванович высыпали на него словарь русских ругательных слов.

– А вот протокол составить, когда приедем наверх, что, мол, такая и такая рыжая английская дубина ездит с мелкопитающейся насекомой тварью и делает нарушение общественного беспокойствия, – проговорил наконец Конурин.

– Господа! Довольно, довольно. Оставьте… Видите, мы уже приехали, – останавливал своих компаньонов Перехватов.

– Чего довольно! Счастлив его Бог, что Глаша вперед уехала, а будь это при ней, так я ему бы уж прописал ижицу, все бока обломал бы, потому Глаша змей и лягушек видеть не может и с ней наверное случились бы нервы, истерика… – не унимался Николай Иванович.

Вагон остановился у станции.

– Ну слава Богу, пронесли святители! – проговорил Конурин, крестясь. – Каково только потом обратно будет спускаться.

Николай Иванович искал глазами на станции Глафиру Семеновну, но ее не было.

– Ма фам? У ма фам? – испуганно обращался он к железнодорожной прислуге. – Глаша! Глафира Семеновна! Где ты? Что же это, в самом деле!.. Неужто она на самую верхушку Везувия одна удрала? Ах, глупая баба! Ах, мерзкая! Это ее англичане, которые с нами в шарабане ехали, увели! Ну погодите ж вы, длиннозубые английские черти!

Его окружили проводники в форменных фуражках с номерами на груди и проводники в шляпах и без номеров и предлагали свои услуги. Все они были с альпийскими палками в руках. Проводники не в форменных фуражках имели по две и по три альпийские палки и, кроме того, имели при себе грязные пледы, перекинутые через плечо, и связки толстых веревок у пояса.

– А ну вас к черту! Прочь! У меня жена пропала! – кричал на них Николай Иванович.

– Не пропала, а ушла, должно быть, с рекомендованным проводником, – отвечал Перехватов. – Мы имеем право на рекомендованного горной компанией Кука проводника по нашему билету. У нас это в правилах восхождения на Везувий на билетах напечатано. С номерными бляхами и в форменных фуражках – это рекомендованные проводники и есть.

Один из таких проводников манил уже Перехватова и Николая Ивановича за собой и что-то бормотал на ломаном французском языке.

– Да провались ты, окаянный! Мне жену надо. Ма фам… У меня жена куда-то здесь задевалась! Отыщи мне ее и получишь два франка на чай… – сердился Николай Иванович. – Шерше ма фам[614] – и будет-де больше франк пур буар.

– Послушайте, Иванов, ваша супруга, наверное, отправилась на кратер с проводником и англичанами.