Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

обдающий запахом копченой рыбы, пригорелого масла, дыма жаровен. Бродили толпы загорелых грязных матросов. Не менее грязные торговки и торговцы кричали нараспев, предлагая съестной товар и зазывая покупателей.

LVI

Как только шарабан с путешественниками показался на съестном рынке, от лавок, от котлов с варящимися макаронами и бобами отделились десятки нищих, выпрашивавших себе подаяние, и побежали за шарабаном. Тут были и взрослые и дети, были здоровые и увечные, старики и полные сил юноши, женщины с грудными ребятами на руках. Лохмотья так и пестрели своим разнообразием, на все лады повторялось слово «монета». Они цеплялись и буквально лезли в шарабан. Некоторые стояли уже на подножках шарабана. Кучер разгонял их бичом, кондуктор спихивал с подножек, но тщетно: согнанные с одной стороны догоняли экипаж и влезали с другой стороны. Некоторые мальчишки, дабы обратить на себя особенное внимание, катались колесом, забегали вперед и становились на голову и на руки и выкрикивали слово «монета». Пожилой англичанин кинул на дорогу несколько медяков. Нищие бросились поднимать их, и началась свалка. Толпа на некоторое время отстала от шарабана, но, подняв монеты, догнала путешественников вновь. Некоторые были уже с поцарапанными лицами. Это показалось путешественникам забавным, и монеты стали кидать все. Кидал и Конурин, кидал и Граблин. Граблин забавлялся тем, что норовил попасть какому-нибудь мальчишке монетой прямо в лицо, что ему и удавалось. Свалки происходили уже поминутно. В них участвовали и женщины с грудными ребятами. Они клали ребят на мостовую и бросались поднимать монеты. Два мальчика с разбитыми в кровь носами уже ревели, но все-таки кидались в толпу бороться из-за медяка. Так длилось версты две, пока не кончился громадный съестной рынок, служащий столовой матросам, судорабочим и носильщикам, шнырявшим по берегу моря около судов. Наконец нищие стали отставать.

За рынком начались макаронные фабрики. Сырые, только что сделанные макароны тут же и просушивались на улице, повешенные на деревянных жердях. Около них бродили и наблюдали за сушкой рабочие, темные от загара, с головами, повязанными тряпицами, босые, с засученными выше колен штанами, с расстегнутыми воротами грязных рубах, с голыми до плеч руками. Двое-трое из них тоже подбежали к шарабану и предлагали сделанные из макаронного теста буквы. Англичане купили у них себе свои инициалы, купила и Глафира Семеновна, себе буквы G и I. Дорога пошла в гору. Начался пригород Неаполя. Показались виноградники, фруктовые сады. Цвел миндаль, цвели вишни, цвели лупины и конские бобы, посаженные между деревьями. Везувий сделался уже яснее и темнел на голубом небе темнобурым пятном покрывающей его застывшей лавы. Дым, выходящий из его кратера и казавшийся в Неаполе легкой струйкой, теперь уже превратился в изрядное облако. Пахло серой. На смену оборванных нищих появились по правую и по левую сторону дороги не менее оборванные музыканты с гитарами и мандолинами. Они встречали экипаж с музыкой и пением и провожали его, идя около колес. Они пели неаполитанские народные песни, и пели очень согласно.

– Все ведь это Мазини и Николини разные, – заметил Граблин. – Вон глазища-то какие! По ложке. Дурачье, что не едут к нам в Питер. Сейчас бы наши наитальянившиеся психопатки и туфли, бисером шитые, им поднесли, и полотенцы с шитыми концами. Эво, у бородача голосище-то какой! Патти! Патти! – закричал он, указывая пальцем.

Из-за угла каменного забора выскочила смуглая растрепанная красивая девушка и, пощипывая гитару, запела и заплясала, кружась около колес.

– Какая же это Патти! – улыбнулась Глафира Семеновна. – Скорей Брианца. Танцовщица она, а не певица.

– Однако же поет. Поет и пляшет. Эй, Травиата! Катай Травиату!

Девушка кивнула, перестала плясать и запела из «Травиаты».

– Фу-ты, пропасть! Чумазая, совсем чумазая, а Травиату знает, – удивился Николай Иванович.

– Чумазая… Это-то и хорошо. Приезжай она к нам в Питер, какой-нибудь хлебник с Калашниковской пристани, не жалея, тысячу кулей муки в нее просадит, нужды нет, что у нас неурожай, – заметил Конурин. – Ведь в ихней-то сестре чумазость и ценится.

На подножки экипажа стали вскакивать и оборванцы без мандолин и гитар и предлагали свои услуги как чичероне.

– Этим еще что надо? – спросил Николай Иванович.

– Предлагают свои услуги как проводники на Везувий, – отвечал Перехватов.

– Проводники? Не надо! Не надо! Ну их!

Проводникам махали руками, чтобы они отстали, но они не отставали и шли за экипажем. Чем дальше, толпа их все увеличивалась и увеличивалась. Экипаж взбирался по крутым террасам на гору почти шагом. Проводники рвали попадающиеся по дороге цветы лупин, ветки цветущих миндальных деревьев, колокольчики, растущие около каменных заборов, делали из них букеты и, скаля белые зубы, подавали и совали букеты дамам. Кучер и кондуктор пробовали их отгонять, но они затеяли с ними перебранку.

– Николай Иваныч, ты все-таки постарайся отвернуть свой кинжал и вынуть из палки, – заметила мужу Глафира Семеновна.

– Зачем?

– Да кто их знает! Может быть, эти черти бандиты. Видишь, они не отстают от нас, а мы скоро въедем в пустынные места. Вынь кинжал.

– Ну вот… нас с кучером и кондуктором одиннадцать человек.

– А их больше. Право, я боюсь.

– Господа! Да скоро ли же привал будет? Едем, едем – и ни у какого ресторана не остановились! – воскликнул Граблин. – Я есть хочу.

– Да ни одного хорошего ресторана еще не попалось, – отвечал Перехватов. – Говорят, хороший ресторан у станции канатной железной дороги. Вон она чуть-чуть на горе виднеется.

– И до тех пор все ждать? Не желаю я ждать.

– Хотите в шарабане закусить? – предложила Глафира Семеновна. – С нами и коньяк, и красное вино, и бутерброды.

– Само собой, хочу. Эти английские мореплаватели не дали мне давеча выпить даже чашку кофею.

Глафира Семеновна достала корзинку с провиантом, и начался в шарабане легкий завтрак, перед которым, однако, мужчины в один момент до половины выпили бутылку коньяку и окончили бы ее до дна, но Глафира Семеновна сказала:

– Господа, да предложите вы англичанам-то выпить. Неучтиво не предложить… Едем вместе…

– Мусью! Вулеву тринкен?[610] – протянул Конурин пожилому англичанину серебряный стаканчик и бутылку.

Англичане не отказались, выпили и, в свою очередь, достали корзинку с провизией, где у них был джин и портвейн, и предложили русской компании. Выпили и русские. Англичанка предлагала всем тартинки с мясом, протянула тартинку и Граблину.

– С бараньим седлом да, пожалуй, еще с бобковой мазью. Нон… мерси… – замахал руками Граблин, отшатнувшись от нее. – Вишь, с чем подъехала! Тринкен – вуй, а баранье седло – ах, оставьте.

Завязался разговор между русской компанией и англичанами. Хотя англичане говорили по-английски, а русские по-русски, но с прибавлением пантомим кой-как понимали друг друга. Пожилой англичанин с любопытством рассматривал серебряный стаканчик с чернью и просил у Николая Ивановича продать ему этот стаканчик или променять на дорожный карманный прибор, состоящий из вилки, ножика, штопора и ложки. Англичанка подносила всем портвейн из хрустальной рюмки. Конурин взял от нее рюмку и, сбираясь проглотить ее содержимое, крикнул:

– Вив англичан!

– Зачем? С какой стати? Очень нужно! Ну их к черту! – дернул его за рукав Граблин и пролил портвейн. – Англичане самое пронзительное сословие, а вы за их здоровье…

– Да ведь тут русское радушие… – начал было Конурин, принимая от англичанки другую рюмку.

– Брось, плюнь… Вон она тебя еще черным пудингом дошкуривать хочет. Что такое? Мне предлагает? Нет, мерси, мадам. Мне этот черный пудинг-то и в гостинице за три дня надоел! – опять замахал руками Граблин и прибавил: – Ешь, мадам, сама, коли так вкусно.

Вино разгорячило путешественников. В шарабане делалось все шумнее и шумнее. Пригород Неаполя с фруктовыми садами и виноградниками остался внизу, экипаж взобрался уже на большую крутизну, с которой открывался великолепный вид на Неаполь, на его окрестности, на море и на острова Неаполитанского залива.

– Соренто… Капри… Иския… – указывал кондуктор на очертания их в море.

Ехали в это время по совершенно бесплодной местности, покрытой бурой застывшей лавой. Ни куста, ни травы, ни птицы, ни даже какого-либо летающего насекомого не было видно вокруг. Воздух, пропитанный серой, сделался удушлив. Толпа проводников, сопровождавших экипаж, исчезла, и только двое из них, особенно назойливых, шли около колес, поднимали с дороги куски лавы и совали их путешественникам.

LVII

Николай Иванович взглянул на часы. Был двенадцатый час. Поднимались