Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

отделений, а не четыре. Вот оно пятое… Laconicum…[608] Тут был умеренный жар, и господа посетители окачивались вот под этим фонтаном. Вот остатки фонтана сохранились.

– Тсс… Скажи на милость… Пять отделений. Молодцы, молодцы помпейцы! Вот за это хвалю. Это уж значит, до бани не охотники, а одно слово – яд были. Приеду домой, непременно жене надо будет про помпейские бани рассказать. Она у меня до бани ой-ой-ой как лиха! Ни одной субботы не преминует. Батюшки! Да сегодня у нас никак суббота? Суббота и есть. Ну так она наверное теперь в бане, и уж наверное ей икается, что муж ее вспоминает. Каждую субботу об эту пору перед обедом в баню ходит. Икни, матушка, икни. Пожалей своего мужа. Вишь, его нелегкая куда занесла: в помпейские бани!

– Полноте, Иван Кондратьич… Что это вы за возгласы такие делаете! – с неудовольствием сказала Глафира Семеновна.

– А что же такое? Уж будто про жену и вспомнить нельзя? Жена ведь, а не полудевица из французской нации. Ну, вот она и икнула, потому что и мне икнулось… Сердце сердцу весть подает. Ну, бани посмотрели, так и, в самом деле, можно на уход из этой Помпеи.

– Да ведь уж и уходим. Вот музей, мимо которого мы проходили, вот и выход, – сказал Перехватов. – На кладбище не пойдете?

– Нет-нет! Куда тут! Ну его! Кладбищ у нас и своих в Питере довольно! – послышались голоса.

– Древние могилы и памятники…

– Древних памятников у нас тоже много. Походи-ка в Питере по Волковскому кладбищу – столько древних памятников, что страсть.

Перехватов поговорил с проводником, и все направились к музею, находящемуся при выходе.

– В музей-то помпейский уж все надо зайти, – говорил Перехватов.

– В музей? Коврижками меня в музей не заманишь! – замахал руками Граблин.

– Ну, зайдемте, зайдемте… Только ненадолго… На скору руку. Только для того, чтобы потом сказать, что были в Помпейском музее, – сказала Глафира Семеновна и повела позевывающих мужчин за собой в музей.

Граблин остался у входа.

LIV

В музее помпейских древностей, однако, компания недолго пробыла. Осмотр испортила Глафира Семеновна. В первой комнате, где находилась отрытая из-под лавы домашняя утварь: вазы, горшки, лампы, замки, – компания еще осматривала с некоторым вниманием выставленные предметы, хотя Конурин уверял, что весь этот хлам и в Петербурге, в рынке на развале, можно видеть; но когда вошли в зал, где в витринах хранились человеческие скелеты и окаменелые трупы людей и животных, Глафира Семеновна вздрогнула от испуга и, закрыв лицо руками, ни за что не хотела смотреть.

– Нет-нет… этого я не могу… Назад… Ни на какие скелеты я не могу смотреть… – заговорила она и повернула обратно. – Николай Иваныч! Пойдем… – звала она мужа.

– Позволь, матушка… Тут вот указывают на окаменелую мать с ребенком на груди, – упирался было тот.

– Назад, назад… знаешь ведь, что все это может мне по ночам сниться, – стояла на своем Глафира Семеновна. – Скелеты… Брр… засохшие люди с оскаленными зубами…

– Да ведь в большинстве это уже гипсовые снимки, – подскочил к ней Перехватов. – Вот, например, труп женщины, на которой сохранились даже драгоценные украшения: серьги, браслеты, ожерелье, кольцо обручальное.

– Да что вы ко мне пристали! Не желаю я на мертвечину смотреть. Николай Иваныч! Что ж ты?

– Да что я? Я ничего… Ты иди, а я немножко останусь. Подождешь меня у входа.

Глафира Семеновна схватила мужа за руку и потащила вон из музея.

– Глаша! Как тебе не стыдно! Словно дикая… Ты хоть сторожей-то постыдись, – говорил тот, упираясь.

– Сам ты дикий, а не я! Скажите на милость, образованную женщину – и вдруг смеет в дикости упрекать!

Пришлось удалиться из музея. Вышли вслед за Ивановыми и Конурин с Перехватовым.

– Ну что? – встретил их у входа Граблин. – Не говорил я вам, что все эти музеи одна канитель?

– Да оно ничего бы, но я не знаю, зачем эти мертвые скелеты выставлять! – отвечала Глафира Семеновна. – У меня и так нервы расстроены.

Перехватов разводил руками, пожимал плечами и говорил:

– Ну, господа! Развитому человеку с вами путешествовать решительно невозможно!

Граблин вспыхнул.

– Однако путешествуешь же, на чужой счет в вагонах первого класса ездишь, пьешь и ешь до отвалу и нигде сам за себя не платишь! – крикнул он. – Скажите, какой развитой человек выискался! Подай сюда сейчас двадцать франков, которые я за тебя канканерке вчера в вертепе отдал. Развитой человек…

– Послушай… Это уж слишком…

– Вовсе не слишком. Даже еще мало по твоему зубоскальству дерзкому.

– Дикий, совсем дикий человек!

– Дикий, да вот недикого по всей Европе на свой счет вожу.

– Да ведь ты без меня погиб бы… Десять раз в полицейской префектуре насиделся бы, если бы я тебя не останавливал от твоих саврасистых безобразий. Я за тобой как нянька…

– Как ты смеешь меня саврасом называть! Ты кто такой? Мазилка, маляр. А я представитель торговой фирмы.

– Господа! Господа! Полноте вам переругиваться! Ну охота вам спорить! – вступилась Глафира Семеновна и, взяв Граблина под руку, отвела его от Перехватова. – Пойдемте в ресторан завтракать.

– Авек плезир, мадам. Этого уж мы давным-давно дожидаемся, – отвечал Граблин.

Рассчитавшись с проводником, компания вышла из ворот помпейских раскопок и направилась в находящийся рядом ресторан. На подъезде их встретил тот же гарсон, который еще перед отправлением их на раскопки вручил им меню завтрака. Он засуетился, забормотал по-итальянски с примесью французских, немецких и английских слов и усадил их за стол.

– Frutti di mare? Ostriche?[609] – предлагал он.

– Спрашивает: устрицы будете ли кушать? – перевел Перехватов.

– Устрицы? А вот ему за устрицы! – И Граблин показал кулак. – Водка есть? Рюс водка?

Водки не оказалось.

– Черти итальянские, дьяволы! Мы небось их итальянский мараскин получаем, а они не могут водки из России выписать для русских путешественников! – выругался Граблин и потребовал коньяку.

Поданный завтрак был обилен и очень недурен, хотя в состав его и вошли три сорта макарон. Компания потребовала несколько бутылок «Асти» и стала «покрывать лаком» коньяк.

Когда все разгорячились и заговорили вдруг, гарсон принес книгу в толстом шагреневом переплете, перо и чернильницу и, кланяясь, забормотал что-то по-итальянски.

– Это еще что? – воскликнули мужчины.

– Просит господ путешественников написать что-нибудь в альбом ресторана о своих впечатлениях на помпейских раскопках, – перевел Перехватов.

– Вот это штука! – проговорил Конурин. – Да ведь мы по-итальянски, как и по-свинячьи, ни в зуб…

– Можно и по-русски… В крайнем случае он просит просто хоть расписаться. Он говорит, что в этом самом альбоме есть много автографов знаменитых людей.

– Фу-ты, пропасть! Стало быть, и мы в знаменитости попадем! Валяй! – сказал Граблин и взялся за перо. – Только что писать? Рафаэль, сочини для меня.

– Да зачем же сочинять? Пиши что хочешь. Пиши, что тебе всего больше понравилось на раскопках.

– Что? Само собой, увеселительный дом.

– Ну вот и пиши.

Граблин начал писать и говорил:

– «1892 г., марта 8-го, я, нижеподписавшийся, осматривал оный помпейский увеселительный дом и нашел, что оная цивилизация куда чище теперешней, потому что были даже вывески у кокоток, а оное очень хорошо, потому что не ошибешься, стало быть, и не залезешь…» Постой… Как кокотку-то звали, что на вывеске обозначена? – обратился он к Перехватову.

– Аттика…

– Аттика… Мамзель Аттика… – подхватил Конурин, смеясь. – Неужто забыл? Ах ты! А еще специвалистом по мамзельному сословию считаешься.

Граблин продолжал:

– «Стало быть, и не залезешь взаместо оной Аттики в квартиру какой-нибудь вдовы надворного советника, и не попадет тебе по шее. Григорий Аверьянов Граблин из С.-Петербурга». Хорошо?

– Чего еще лучше! Ну давай теперь я напишу, – сказал Конурин, взял перо и начал: – «Самый антик лучший бани, и ежели одну мою знакомую супругу в них припустить, то она не токма что по субботам туда ходила, а даже по средам и по понедельникам, а то и во все дни живота своего». Довольно?

– Конечно же довольно, – отвечал Перехватов. – Теперь фамилию свою подпишите.

– Можно. «Санкт-петербургский купец Иван Кондратьев Конурин руку приложил», – прочел он, написав, сделал кляксу и воскликнул: – Ай! Печать по нечаянности приложил. Ну, да так вернее будет.

Взяла перо Глафира Семеновна и написала:

«Очень хорошие вещи эти помпейские раскопки для образованных личностей, но я об них иначе