Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

и Перехватова стоило, однако, Конурину большого труда, и только через добрый час, когда уже Глафира Семеновна рассердилась на долгое ожидание, Конурин привел их. Лица у них были опухшие, голоса хриплые, глаза красные.

– Пардон, пардон, мадам, – извинялся Граблин. – Ужасти как вчера на каком-то сладком вине ошибся. Рафаэль! Как вино-то?

– Лакрима Кристи.

– Вот-вот… Так ошиблись, что уж сегодня два сифона воды в себя вкачал, и все никакого толку. Видите, голос-то какой… Только октаву в архиерейском хоре подпускать и пригоден. Но за то с какой испаночкой в капернауме я познакомился, так разлюли малина! «Кара миа, миа кара»[592], – вот Рафаэль научил меня, как и разговаривать с ней. Рафаэль! Испанка она, что ли, или какого-нибудь другого сословия?

– Оставьте… Пожалуйста, не рассказывайте мне о ваших ночных похождениях с женщинами! – перебила его Глафира Семеновна.

– Пардон. Совсем пардон. Действительно, я совсем забыл, что вы замужняя дама, – спохватился Граблин. – Ну так едем в отрытый-то город, что ли? На воздухе хоть ветерок меня малость пообдует после вчерашнего угара.

– Готовы мы. Вас только ждем. Пейте скорей кофе и поедем.

– Не могу-с… Наутро после угара я никогда ничего не могу в рот взять, кроме зельтерской. Разве уж потом. Рафаэль! Чего ты, подлец, на чужие-то булки с маслом набросился! – крикнул Граблин на Перехватова. – Вишь дорвался!

– Дай ты мне чашку-то кофе выпить. Не могу я натощак ехать, я не в тебя.

– Решительно не понимаю, как человек после такой вчерашней урезки мухи жрать может! – хлопнул себя по бедрам Граблин.

– Да ведь урезывал-то муху ты, а не я… – отвечал Перехватов.

– Да ведь и ты не на пище святого Антония сидел.

– Я пил в меру и тебя охранял. Нехорошо рассказывать-то… Но вообразите, влез вчера в оркестр и вздумал с музыкантами на турецком барабане играть. Ну, разумеется, пробил у барабана шкуру. Я начал торговаться… Двадцать лир взяли.

– Что двадцать лир в сравнении с такой шальной испаночкой, которая вчера…

Глафира Семеновна вспыхнула:

– Господа! Если вы не перестанете!..

– Пардон, пардон… Ах, как трудно после трехнедельного шатанья среди купоросных барышень привыкать к замужней женщине!..

– Едемте, едемте, господа, в Помпею… – торопила Глафира Семеновна компанию.

Через пять минут они выходили из гостиницы.

– Рафаэль! Нанимай извозчиков и будь путеводителем! – кричал Граблин Перехватову. – Ведь из-за чего я его взял в Италию? Набахвалил он мне, что всю Италию как свои пять пальцев знает.

– Да я и знаю Италию, но только по книгам. По книгам досконально изучил. Садитесь, господа, в коляски, садитесь. На железную дорогу надо ехать. До Помпеи от Неаполя полчаса езды. Торопитесь, торопитесь, а то к утреннему поезду опоздаем и придется три часа следующего поезда ждать.

– А велика важность, ежели и опоздаем! – отвечал Граблин. – Сейчас закажем себе на станции завтрак… Чего-нибудь эдакого кисленького, солененького, опохмелимся коньячишкой, все это красным вином, как лаком, покроем, а потом со следующим поездом, позаправившись, и в Помпею. Рафаэль! Как эта пронзительная-то закуска по-итальянски называется, что я скуловоротом назвал?

– Да торопитесь же, Григорий Аверьяныч! Не желаю я до следующего поезда оставаться на станции! – кричала Глафира Семеновна Граблину.

– Сейчас, кара миа, миа кара… Ах, еще два-три вечера – и вчерашняя испанка в лучшем виде выучит меня говорить по-своему! – бормотал Граблин, усаживаясь в экипаж перед Ивановыми.

– Не смейте меня так называть! Какая я вам кара миа! – огрызнулась Глафира Семеновна.

– Позвольте… Да разве это ругательное слово! Ведь это…

– Еще бы вы меня ругательными словами!..

– Кара миа значит – «милая моя», иначе как бы испаночка-то?..

– И об испанке вашей не смейте упоминать. Что это в самом деле, какой саврас без узды!

Экипажи спускались под гору, извозчики тормозили колеса, ехали по вонючим переулкам. В съестных лавчонках по этим переулкам грязные итальянцы завтракали макаронами и вареной фасолью, запихивая их себе в рот прямо руками; еще более грязные, босые итальянки, стоя, пили кофе из глиняных и жестяных кружек. Экипажи спускались к морю. Пыль была невообразимая. Она лезла в нос, рот, засаривала глаза. То там, то сям виднелись жерди, и на этих жердях среди пыли сушились, как белье, только что сейчас выделанные макароны.

Наконец подъехали к железнодорожной станции.

– Я все соображаю… – сказал Граблин. – Неужто мы в этом отрытом городе Помпее никакого отрытого заведения не найдем, где бы можно было выпить и закусить?

Ивановы не отвечали. К экипажу подбежал Перехватов.

– Торопитесь, торопитесь, господа! Пять минут только до отхода поезда осталось, – говорил он.

Компания бросилась бегом к железнодорожной кассе.

L

До Помпеи компания доехала без приключений. На станции компанию встретили проводники и загалдели, предлагая свои услуги. Слышалась ломаная французская, немецкая, английская речь. Некоторые говорили вперемежку сразу на трех языках. Дабы завладеть компанией, они старались выхватить у мужчин палки, зонтики.

– Не надо! не надо! Брысь! Знаем мы вас! – кричал Конурин, отмахиваясь от проводников.

Какой-то черномазый, в полинявшем до желтизны черном бархатном пиджаке, тащил уже ватерпруф Глафиры Семеновны, который раньше был у ней накинут на руке, и кричал, маня за собой спутников:

– Passez avec moi… Premièrement déjeuner… restaurant Cook…[593]

– Господа! Да отнимите же у него мой ватерпруф… Ведь это же нахальство! – вопила она.

Граблин бросился за ним вдогонку, отнял у него платье и сильно пихнул проводника в грудь. Удар был настолько неожидан, что проводник сверкнул глазами и, в свою очередь, замахнулся на Граблина.

– Что? Драться хочешь? А ну-ка выходи на кулачки, арапская образина! Попробуй русского кулака!

Граблин стал уже засучать рукава, вышел бы, наверное, скандал, но подскочил Перехватов и оттащил Граблина.

– Ах, какое наказание! Или хочешь, чтобы тебя и здесь поколотили, как в Париже! – сказал Перехватов. – Господа! как хотите, но проводника для хождения по Помпеи нужно нам взять, иначе мы запутаемся в раскопках, – обратился он к компании. – Только, разумеется, следует поторговаться с ним.

– Какой тут еще проводник, ежели прежде нужно выпить и закусить, – отвечал Граблин.

– Нет-нет, Григорий Аверьяныч, оставьте вы пока выпивку и закуску, – сказала Глафира Семеновна. – Прежде Помпея, а уж потом выпивка. Посмотрим Помпею и отправимся завтракать. Нанимайте проводника, мосье Перехватов, но только, пожалуйста, не черномазого нахала.

– Позвольте-с… У меня башка трещит после вчерашнего! Должен же я поправиться после вчерашнего! – протестовал Граблин. – А то чихать мне и на вашу Помпею.

– Ну оставайтесь одни и поправляйтесь.

Перехватов начал торговаться с проводниками. Один ломил десять лир (франков) за свои услуги, другой тотчас же спустил на восемь, третий – на семь и выговаривал себе даровой завтрак после осмотра. Перехватов сулил три лиры и мецца-лира (полфранка) на макароны. Проводники на такое предложение как бы обиделись и отошли в сторону. Вдруг подскочил один из них, маленький, юркий, с черными усиками, и произнес на ломаном немецком языке:

– Пять лир, но только дайте потом хорошенько на макароны.

Перехватов покончил на пяти лирах, но уже без всяких макарон.

– О, я уверен, что эчеленца добрый и даст мне на стакан вина… – подмигнул юркий проводник и, крикнув: – Kommen Sie bitte, meine Herrn![594] – торжественно повел за собой компанию.

Проводники-товарищи посылали ему вдогонку сочные итальянские ругательства.

– Рафаэль Маралыч! Зачем ты немчуру в проводники взял? – протестовал Граблин. – Лучше бы с французским языком…

– Да ведь ты все равно ни по-французски, ни по-немецки ни бельмеса не знаешь. Ты слушай, что я тебе буду переводить.

– Все-таки он будет немчурить над моим ухом, а я этого терпеть не могу.

Все следовали за проводником. Проходили мимо ресторана. Проводник остановился.

– Самый лучший ресторан… – произнес он по-немецки. – Здесь можете получить отличный завтрак. Hier können Sie gut essen und trinken…[595]

– Что? Тринкен? – встрепенулся Граблин. – Вот, брат, за это спасибо, хоть ты и немец. Из немецкого языка я только и уважаю одно слово – «тринкен». Господа! Как вы хотите, а я уж мимо этих раскопок пройти не могу. Пару коньяковых собачек на поправку вонзить в себя надо.

– Ах, Боже мой! И зачем этот паршивый проводник к ресторану нас привел! – негодовала Глафира Семеновна. – После, после Помпеи, Григорий Аверьяныч, вы выпьете.

– Нет, мадам, не могу. Аминь… У меня после вчерашнего задние ноги трясутся. Есть мы