Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

Поданная на стол бутылка коньяку была выпита до дна, и компания развеселилась. Три бутылки шипучего «Асти» еще более поддали веселости.

– Господа! отсюда в театр Сан-Карло… – предложил художник Перехватов. – Вот он против нас стоит. Только площадь перейти. Ведь нельзя быть в Неаполе и не посетить знаменитого театра Сан-Карло. Самый большой театр в мире считается.

– А какое там представление? – спросил Граблин.

– Опера, опера… О, невежество! Молодые певцы и певички всего мира, ежели бывают в Италии, считают за особенное счастие, если их допустят к дебюту в театре Сан-Карло. На этой сцене карьеры певцов и певиц составляются.

– Так что ж. Зачем же дело-то? Вот мы через площадь и перекочуем, – отвечал Николай Иванович. – Оперу всегда приятно послушать.

– Ну что опера! Очень нужно! – скорчил гримасу Граблин. – Может быть, еще панихидную какую-нибудь оперу преподнесут. После коньяку и «Асти» разве оперу надо? А поедемте-ка мы лучше здешние капернаумы осматривать. В трех кафешантанах мы с Рафаэлем уже были, а говорят, еще четвертый вертеп здесь есть. Хоть и дрянь здешние бабенки, выеденного яйца перед парижскими не стоят, а чем черт не шутит, – может быть, в этом-то четвертом вертепе на нашу долю какие-нибудь особенные свиристельки и наклюнутся.

Глафира Семеновна вспыхнула.

– Послушайте, Григорий Аверьяныч, да вы забываете, должно быть, что с семейными людьми здесь сидите! – строго сказала она Граблину.

Тот спохватился и хлопнул себя ладонью по рту.

– Пардон, мадам! Вот уж пардон так пардон! – воскликнул он. – Пожалуйста, простите. Совсем забыл, что вы настоящая дама. Ей-ей, с самого отъезда из Петербурга настоящей дамы еще не видал и уж отвык от них. Три недели по заграницам шляемся, и вы первая замужняя дама. Еще раз пардон. Чтоб загладить мою проруху – для вас и в театр Сан-Карло готов отправиться, и какую угодно панихидную оперу буду слушать.

– Да, конечно же, перейдемте в театр Сан-Карло, – подхватил Перехватов. – Ведь это срам: быть в Неаполе – и в Сан-Карло оперу не послушать. Оперу послушаем, пораньше домой спать, завтра пораньше встанем и в Помпею поедем, откопанные древности смотреть.

– Молчи, мазилка! Замажь свой рот. Иду в Сан-Карло, но не для тебя иду, а вот для дамы, для Глафиры Семеновны, – перебил его Граблин. – Желаете, мадам?

– Непременно… – кивнула головой Глафира Семеновна. – Плати, Николай Иваныч, и пойдем, – сказала она мужу.

– Розу за мою проруху… – продолжал Граблин и крикнул: – Эй, букетчица! Востроглазая шельма! Сюда.

Он поманил к себе цветочницу, купил у нее букетик из роз и поднес его Глафире Семеновне.

Через пять минут компания рассчиталась в ресторане и переходила площадь, направляясь в театр. Целая толпа всевозможных продавцов отделилась от ресторана и бежала за компанией, суя в руки мужчин и Глафиры Семеновны цветы, вазочки, статуэтки, альбомы с видами Неаполя, кораллы, раковины, вещички из мозаики, фотографии певиц и певцов, либретто опер и т. п.

– Брысь! – кричал Конурин, отмахиваясь от продавцов, но они не отставали и, продолжая бежать сзади, выхваливали свой товар.

В театре в этот вечер давалась какая-то двухактная опера и небольшой балет. Театр Сан-Карло поразил всех своей громадностью.

– Батюшки! Да тут в театральный зал весь наш петербургский Мариинский театр с крышкой встанет! – дивился Николай Иванович. – Ну залище!

Также поразили всех и дешевые цены на места. Билеты, купленные по четыре франка, оказались креслами шестого ряда.

– Создатель! А у нас-то в Питере за оперу как дерут! – говорил Конурин. – Ведь вот мы здесь за рубль шесть гривен, на наши деньги ежели считать, сидим в шестом ряду кресел, а у нас в Питере за три рубля загонят тебя в Мариинском театре в самый дальний ряд, да еще и за эти-то деньги пороги обей у театральной кассы и покланяйся кассирше.

Поразили и необычайно коротенькие антракты. Занавес опускался не больше как на пять минут и тотчас же поднимался. Балет состоял из шести картин, и декорации переменялись мгновенно, по звонку. Скорость перемены декораций и перемены костюмов исполнителями и исполнительницами была изумительная. В 10 часов вечера спектакль был уж кончен.

– Послушайте, мадам… За границей, ей-ей, нисколько не конфузно замужней даме быть в кафешантанах, – говорил Граблин на подъезде театра Глафире Семеновне. – Едемте всей компанией в кафешантанный капернаум.

– Нет-нет, мы домой. У нас свой чай есть. Попробуем как-нибудь с грехом пополам изготовить себе чаю, напьемся и спать. А завтра пораньше встанем и в Помпею. Ведь уж так и давеча решили, – отвечала Глафира Семеновна.

– Да что Помпея! Отчего в Помпею надо непременно рано ехать? Можно и позднее. Поедемте, мадам, в капернаумчик.

– В капернаум вы можете и одни ехать… с вашим переводчиком.

– Да что одни! Компания моего Рафаэльки мне уж надоела. Тогда мы вот как сделаем: все мы проводим вас до гостиницы, вы там останетесь, а вашего супруга отпустите с нами вместе в капернаум.

– Да вы никак с ума сошли! – Глафира Семеновна гневно сверкнула глазами.

Граблину пришлось покориться. Все поехали в гостиницу. Но, доехав до гостиницы, Граблин все-таки не утерпел. Он уже вышел из экипажа, чтобы идти домой, но остановился, подумал и снова вскочил в экипаж, крикнув художнику Перехватову:

– Рафаэль! Марало! Садись в экипаж, и едем вдвоем кафешантанные монастыри обозревать! Рано еще домой! Нечего нам дома делать. Дома наши дети по нас не плачут!

Перехватов пожал плечами и повиновался.

XLIX

Как было предположено, так и сделано. Утром Ивановы проснулись рано: еще семи часов не было. Глафира Семеновна поднялась с постели первая, отворила окно, подняла штору и ахнула от восторга. Перед ней открылся великолепный вид на Неаполь с высоты птичьего полета. Гостиница помещалась на крутой горе, и из окон был виден весь город как на ладони. Вдали виднелось море и голубая даль. По морю двигались черными точками пароходики с булавочную головку, белели паруса лодок, слева вырастал Везувий и дымил своим конусом. Вниз к морю террасами сползал длинный ряд улиц. Крыши, куполы, шпицы зданий вперемежку с зеленью садиков и скверов пестрели всеми цветами радуги на утреннем солнце. Теплый живительный воздух врывался в открытое окно и невольно заставлял делать глубокие вздохи.

– Боже мой, какая прелесть! И это в марте месяце такое прекрасное утро! – воскликнула она. – Николай Иваныч, вставай! Чего ты валяешься! Посмотри, какой вид обворожительный!

Встал и Николай Иванович, и вдвоем, еще не одеваясь, они долго любовались красивой картиной.

Через полчаса, когда уже супруги Ивановы сидели за кофе, пришел Конурин.

– Письмо жене сейчас написал, – сказал он. – Написал, что в Риме был в гостях у папы римской и чай у него пил, – сказал он. – Вы уж по приезде в Петербург, ежели увидитесь с женой, не выдавайте меня, пожалуйста, насчет папы-то. Я уж и всем знакомым в Петербурге буду рассказывать, что был у него в киновеи в гостях.

– А про маму римскую ничего жене не написали? – спросила Глафира Семеновна.

– Это про акробатку-то? Да что ж про нее писать? Мало ли мы по дороге сколько пронзительного женского сословия встречали! Прямо скажу, бабец очень любопытный, но ведь об этом женам не пишут.

– А вот я напишу вашей жене про этого бабца. Напишу, как вы у ней были в гостях после представления в «Орфеуме». Ведь вы были. Будто я не знаю, что вы к ней потихоньку от нас бегали.

Конурин вспыхнул:

– Зачем же про то писать, чего не было, помилуйте! Ведь это мараль.

– Были, были.

– Да что ж, пишите. У моей жены нервов этих самых нет. Битвенного происшествия из-за мигрени не выйдет. Разве только кислоту физиономии личности сделает при встрече, а я кружевным шарфом и шелковой материей подслащу, что в Париже ей на платье купил. Жена у меня баба смирная.

– Ну, уж Бог вас простит. Ничего не напишу. Садитесь и пейте кофей, да надо ехать Помпею смотреть. А где же кутилишка Граблин и его товарищ?

– Дрыхнут-с. Сейчас я стучался к ним в дверь – мычание, и больше ничего.

– Подите и еще раз побудите их и скажите, что ежели не встанут, то мы одни уедем в Помпею.

– А вот только чашечку кофейку слизну.

Разбудить Граблина