Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

Глафира Семеновна больше не возражала.

Вскоре развалины, тянувшиеся от Рима, прекратились. Дорога пошла по засеянным полям. Начали попадаться направо и налево фруктовые сады, виноградники, веселенькие деревушки с белыми каменными домиками, покрытыми черепичными крышами. В виноградниках работали босые мужчины и женщины. Мужчины были в соломенных шляпах с широкими полями, женщины имели на головах обернутые белыми полотенцами дощечки, причем концы полотенец спускались по затылку на плечи. Резко бросались исчезновение лошадей и замена их ослами или мулами. Местность делалась все холмистее, и поляны переходили в горы всех цветов и оттенков. Открывались великолепные живописные виды.

Конурин мало интересовался ими и вздыхал.

– Ай-ай-ай! Были в Риме и папы не видали… – говорил он. – Срам. Скажите кому-нибудь про Рим в Петербурге, что вот, мол, были в Риме – и похвастаться нечем: не видали папы.

– А кто вам помешает рассказывать, что видели его? – заметила Глафира Семеновна.

– Ну ладно… – согласился Конурин и успокоился.

XLV

Часов в шесть вечера по правую сторону железнодорожного полотна показалась синяя полоса воды и синяя даль. Подъезжали к Неаполю.

– Море! – воскликнула Глафира Семеновна, протягивая руки по направлению к синеве.

Дремавшие Николай Иванович и Конурин встрепенулись.

– Где, где море? – спрашивал Конурин, зевая и потягиваясь.

– Да вот.

– Фу, какое синее! Про это-то море, должно быть, и поется в песне «Разыгралось сине море»?

– Почем я знаю, про какое море в песне поется!

– А Неаполь этот самый скоро?

– Подъехали к морю, так уж, значит, скоро. Я сейчас по карте смотрела. Неаполь на самом берегу моря стоит.

– Как на берегу моря? А раньше вы говорили, что там огненная гора, из которой горящие головешки выскакивают.

– Да разве не может быть огнедышащая гора на берегу моря?

– Так-то оно так… – продолжал зевать Конурин. – Скажи на милость, так Неаполь-то на берегу моря, а я думал, что там горы, горы, и больше ничего Как огненная-то гора называется?

– Везувий.

– Везувий, Везувий. Как бы не забыть. А то начнешь жене рассказывать, что огненную гору видел, и не знаешь, как ее назвать. И каждый день эта гора горит и головешки из нее вылетают?

– С покон века горит, – отвечал Николай Иванович. – По истории известно, что эта огнедышащая гора еще тогда была, когда ничего не было. Я читал. Яйцо, говорят, туда кинешь и сейчас же вынимай – испеклось вкрутую, есть можно.

– Фу-ты, пропасть! – дивился Конурин. – Пожалуй, и бикштес даже изжарить можно?

– Какой тут бифштекс! – подхватила Глафира Семеновна. – Когда сильное извержение начинается, то землетрясение бывает, дома разрушаются. Целые облака огня дыма, пепла и углей из горы летят. И называется это – лава.

– А будет вылетать, так нас не заденет?

– Надо быть осторожным: ежели большое извержение, то близко не подходить. Вы говорите про яйцо и про бифштекс… Целый город раз около Везувия сожгло, засыпало все улицы и дома углями, головешками и пеплом. Давно это было. Город называется Помпея. Теперь вот его отрыли и показывают. Это близь Неаполя. Мы поедем его смотреть.

– Бог с ним! – махнул рукой Конурин.

– Как же «Бог с ним»! Для этого только в Неаполь ездят, чтобы отрытый город Помпею смотреть. Везувий и Помпея – вот для чего ездят сюда.

– А вдруг опять начнется извержение и опять этот город засыплет, да вместе с нами?

– Да уж, должно быть, теперь большого извержения не бывает, коли все путешественники ходят и смотрят. Это в древности было.

– А вы говорите, что и теперь горящие головешки и уголья летят.

– Летят, в этом-то и интерес, что летят, но не надо близко подходить туда, где летят, когда пойдем на Везувий.

– Нет, Глаша, я непременно хочу от везувного уголька закурить папироску. Папироску закурю и яйцо спеку – и привезу это яйцо в Петербург в доказательство, что вот были на Везувии, – сказал Николай Иванович. – И угольков захвачу. Там, говорят, целые горы углей.

– Вот где самовары-то ставить, – подхватил Конурин. – А у них, наверное, там, на Везувии, и самоваров нет, и, как везде за границей, даже не знают, что такое самовары.

– Да ведь это каменный уголь, а он для самоваров не годится. Везувий каменным углем отопляется.

– Отопляется! – иронически улыбнулась Глафира Семеновна. – Кто же его отопляет! Он сам горит, с покон века горит, то и дело страшные разрушения делает. Все боятся его в Неаполе, когда он уж очень сильно гореть начинает.

– Боятся, а потушить никак не хотят? – спросил Конурин. – Ведь вы говорите, что этот самый Везувий на берегу моря. Ну, взял, созвал всю пожарную команду, протянул из моря кишки да накачивай туда в нутро.

– Иван Кондратьич, что вы говорите! Да разве это можно!

– Отчего нельзя? На целые версты туннели для железных дорог под землей здесь за границей в горах проводят, по скалам мосты перекидывают, а Везувий залить не могут? Ну накачивай туда воду день, два, неделю, месяц – вот и зальешь. Наконец, водопровод из моря проведи, чтоб заливал. Иностранец да чтоб не ухитрился гору огнедышащую залить! Ни в жизнь не поверю. А просто они не хотят. Вы вот говорите, что только на этот Везувий и ездят сюда смотреть. Вот из-за этого-то и не хотят его залить. Зальешь, так на что поедут смотреть? И смотреть не на что. А тут публика-дура все-таки ездит смотреть, и итальянцы о них трутся, наживаются.

– Полноте, полноте… Что вы говорите! – махнула рукой Глафира Семеновна.

– Верно. Как в аптеке, верно… – стоял на своем Конурин. – Итальянцы народ бедный, все больше шарманщики, акробаты, музыканты, кто на дудке, кто на гитаре, – вот они и боятся свою гору потушить. Опасность… Что им опасность! Хоть и опасность, а все-таки потерся от иностранного ротозея – и сыт. – Конурин еще раз зевнул, прищурил глаза и стал усаживаться поудобнее.

– Опять спать! Вы уж не спите больше. Сейчас приедем в Неаполь, – остановила его Глафира Семеновна.

– Да неужто сейчас? А я хотел сон свой доспать. Можете вы думать, какой я давеча сон видел, когда вы меня разбудили, крикнувши про море! И разбудили-то на самом интересном месте. Вижу я, что будто мы еще все в Риме и пью я чай у папы римской.

– Сочиняйте, сочиняйте!

– Ей-ей, не вру! Гостиная комнатка будто эдакая чистенькая, где мы сидим, канарейка на окне, столик красной салфеткой покрыт, самовар… Точь-точь как вот я у одного игумена в Новгородской губернии чай пил.

– Как ты можешь папу видеть во сне, когда ты наяву его не видел! – усомнился Николай Иванович.

– А вот поди ж ты, во сне видел. На менялу Никиту Платоныча будто он похож, и разговорчивый такой же… Спрашивает будто он меня: «А едят ли у вас в Питере наши итальянские макароны?»

– Вздор! Как ты мог с ним разговаривать, ежели папа только по-итальянски говорит.

– Чудак-человек! Да ведь это во сне. Мало ли что может привидеться во сне! Отлично будто говорит по-русски. Потом наклонился он будто бы ко мне…

– Пустяки. И слушать про глупости не хочу, – сказала Глафира Семеновна и отвернулась к окну.

– Наклонился он будто бы ко мне к уху, улыбается и шепчет: «Хотя, – говорит, – Иван Кондратьич, нам, по нашей тальянской вере, вашей русской водки и не полагается пить, а не долбанем ли мы с вами по баночке»?

– Врешь! врешь! Сочиняешь! Чтоб папа водку с тобою пил! Ни в жизнь не поверю! – воскликнул Николай Иванович.

– Да ведь это же во сне. Пойми ты, что во сне. И только он мне это сказал – вдруг Глафира Семеновна кричит: «Море!» – и я проснулся. Такая досада! Не проснись – выпил бы с папой по собачке нашей православной водчишки.

– Дурака из себя ломаешь, дурака. Брось!

– Даю тебе слово. Побожиться готов. И ведь как все это явственно!

– Смотрите, смотрите! Везувий показался! – кричала Глафира Семеновна, указывая рукой в окно. – Вот это получше вашего папы с водкой. Ах какая прелесть!

– Где? Где? – заговорили мужчины, встрепенувшись, и тоже стали смотреть в окно.

Перед ними на голубом горизонте при закате солнца виднелся буро-фиолетовый, несколько раздвоенный вверху конус Везувия. Тонкой струйкой, постепенно расплываясь в маленькое облачко, из его кратера выходил дым.

– Это-то Везувий? – спрашивал Конурин, ожидавший совсем чего-то другого.

– Ну да. Видите, дымится, – отвечала Глафира Семеновна.