Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

Глафира Семеновна заскрежетала зубами.

– Прочь, мерзавка! Как ты смеешь подсаживаться к семейному человеку, сидящему с своей законной женой! – воскликнула она и даже замахнулась на акробатку стаканом.

Та в недоумении отшатнулась. Николай Иванович вскочил с места и схватил жену за руку.

– Глаша! Глаша! Опомнись! Можно ли делать такой скандал в публичном месте! – испуганно заговорил он. – Смотри, вся публика смотрит. Швыряться стаканом вздумала! Ведь из-за этого можно в полицию попасть.

– В полицию так в полицию. Замужнюю женщину всякий защитит. Какое такое имеет право эта акробатка врываться в семейный круг?

– Голубушка, да какой же тут, в кафешантане, семейный круг? Ну полно, сядь, успокойся… Сократи себя…

Акробатка, пробормотав какие-то ругательства, отошла от стола, но Глафира Семеновна не унималась и, вырывая свою руку из рук мужа, кричала:

– До тех пор не успокоюсь, пока не наплюю в глаза этой мерзкой твари! Пусти меня!

Конурин загородил Глафире Семеновне путь и тоже упрашивал ее успокоиться:

– Бросьте, матушка! Угомонитесь! Ну что! стоит ли с ней связываться! Нехорошо, ей-ей, нехорошо.

Глафира Семеновна взглянула ему через плечо и, не видя уже больше акробатки, сказала:

– Ага! Испугалась, подлая тварь! Ну, теперь домой! – скомандовала она мужу.

– Да, с радостью, матушка… Бога ради, поедем домой… – засуетился Николай Иванович.

– И не только что домой, а даже чтобы завтра же утром вон из Рима. Вон, вон! В Неаполь! Не желаю я с этой тварью жить в одной гостинице.

– Да куда хочешь, матушка… Хоть к черту на кулички.

Николай Иванович взял супругу под руку и потащил к выходу. Та вырвала у него руку и пошла одна. Видевшая скандал публика смеялась и кричала им вдогонку какие-то остроты.

Конурин шел сзади Ивановых и говорил:

– Позвольте… Но ежели завтра утром ехать, то когда же мы папу-то римскую увидим?..

Глафира Семеновна обернулась, подбоченилась и отвечала:

– Насмотрелись всласть на маму римскую, так можете, и не видевши папы, уехать. Достаточно.

– Оказия! Выпьет баба на грош, а на рубль веревок требуется, чтобы обуздать ее… – пробормотал Конурин и плюнул.

Разъяренная гневом Глафира Семеновна не слыхала его слов и выскочила из зрительного зала в коридор кафешантана.

XLIV

Глафира Семеновна как сказала, так и сделала: скрутила отъезд из Рима на следующее же утро. Как ни упрашивал ее Конурин остаться еще денек в Риме, чтоб попытаться увидать папу, она была непреклонна и твердила одно:

– Маму видели – с вас и довольно. Не знала я, Иван Кондратьич, что вы такой алчный до женщин старичонка, – прибавила она. – Вы думаете, что я не понимаю, почему вам так хочется для папы остаться? Очень хорошо понимаю. Акробатка вам нужна, которая над нами живет, а вовсе не папа.

– Позвольте, что же вы меня-то ревнуете! Ведь я вам не муж, – возмутился Конурин.

– Вовсе я не ревную, а хочу, чтоб вы, если уж с семейными людьми едете, и держали себя по-семейному. Плевался человек на все эти римские развалины, просил поскорей увезти его из Рима, а как увидал нахалку-акробатку, просится остаться опять среди этих развалин.

– Поймите вы, я жене еще из Ниццы написал, что еду в Рим смотреть папу. Ведь она потом дома будет расспрашивать меня, какой он такой из себя.

– Ну и расскажите ей, какой он такой. В красном, мол, трико, по канату ходит, кувыркается, – донимала она Конурина. – Можете даже написать, что «Асти» с ним пили. И еще можете ей что-нибудь рассказать поподробнее, чего я не знаю.

– Моя душа чиста. Вы все знаете.

– Вздор. Ничего я не знаю, что было ночью после кафешантана. Может быть, вы и в номере-то своем не ночевали, а отправились наверх к акробатке да и прображничали с ней до утра. Вон у вас физиономия-то сегодня какая! Чертей с нее писать можно, извините за выражение.

– Однако, барынька, это уж слишком.

– Ничего не слишком. Вот вы и об ваших ночных похождениях напишите жене. Пожалуйста, не оправдывайтесь. Я по мужу знаю, каковы мужчины. Он сегодня раз пять вскакивал с постели под видом того, чтобы воду пить, а сам присматривался и прислушивался ко мне – сплю я или не сплю, чтобы ему можно было к акробатке убежать, ежели я крепко сплю. Но я ведь тоже себе на уме и, как только он вскакивал, сейчас же окликала его.

– Глаша! И не стыдно тебе это говорить! – воскликнул до сих пор молча сидевший Николай Иванович.

– А ты будешь утверждать, что не вскакивал? Не вскакивал? – обратилась к нему жена.

– Понятное дело, что после вина всегда жажда, а потому и пьется. Много ведь вчера вина пили.

– А отчего у меня ночью к воде жажды не было, отчего я не вскакивала? Я также вчера вино пила. Знаю я вас, мужчин! Дура я была только, что не притворилась крепко спящей. Выпустить бы тебя в коридор да и накрыть тут на месте преступления.

Николай Иванович только махнул рукой и уже более не возражал.

Весь этот разговор происходил в номере Ивановых, за утренним кофе. Глафира Семеновна тотчас же потребовала счет из бюро гостиницы, заставила мужа расплатиться, справилась, когда идет утренний поезд в Неаполь, и, узнав, что в полдень, тотчас же велела выносить свои, заранее уже приготовленные чемоданы, чтобы ехать на станцию.

– Да ведь теперь еще только десять часов, барынька, – попробовал возразить ей Конурин.

– На станции в буфете посидим. Там и позавтракаем.

«На ловца и зверь бежит» – говорит пословица. Когда они выходили из гостиницы и проходили по двору, чтоб сесть в извозчичий экипаж, акробатка сидела на дворе за столиком и пила свой утренний кофе. Голова и плечи ее были кокетливо задрапированы по-домашнему, белым кружевным шарфом. Пара черных больших глаз ее, казавшихся от белого кружева еще чернее и больше, насмешливо смотрела на Глафиру Семеновну. Видя вынесенные на двор чемоданы, акробатка догадалась, что компания уезжает, и на прощанье кивнула мужчинам.

– Не смей ей кланяться! – воскликнула Глафира Семеновна, сверкнув глазами и дернув мужа за рукав, обернулась в сторону акробатки и показала ей язык.

Часа через два поезд увозил их в Неаполь. По правую и по левую сторону железнодорожного пути тянулись без конца развалины древних зданий.

– Прощайте, прощайте, римские кирпичики! Прощай, щебенка! Прощай, римский мусор, – говорил Конурин, кивая на развалины, и прибавил: – Ведь вот здесь, в Риме, позволяют развалившимся постройкам рядом с хорошими домами стоять – не боятся, что кого-нибудь они задавят, а будь-ка это у нас в Питере – сейчас бы эти самые развалины приказали обнести забором: ломай и свози кирпич и мусор куда хочешь.

– Ах, Иван Кондратьич, что вы говорите! Да здесь нарочно эти развалины держат, чтоб было на что приезжей публике смотреть, – заметила Глафира Семеновна.

– Не понимаю, какой тут есть интерес приезжей публике на груды кирпичей и строительный мусор смотреть!

– Однако вчера мы все-таки кое-какие развалины осматривали.

– Да ведь вы же потащили нас их осматривать, словно невидаль какую, а сам я ни за что бы не поехал смотреть.

– Здесь древние развалины.

– Да Бог с ними, что они древние. Древние, так и сноси их или приводи в порядок, ремонтируй. Ну здесь, где вот мы теперь едем, это за городом, это ничего, а ведь что мы вчера осматривали, так то в самом центре города, даже на хороших улицах. Какой-нибудь дворец хороший, только бы полюбоваться на него, а смотришь рядом с ним кирпичный остов, словно после пожара стоит. Ну дворец-то и теряет свой вид, коли у него такая вещь под боком. Ни крыши, ни окон. Нужен все-таки порядок. Или снеси его, или отремонтируй. Да вот хоть бы взять тот собор, в котором мы вчера были и у которого крыши нет. Как он? Как его?

– Пантеон? – подсказала Глафира Семеновна.

– Да-да… Пантеон. Эдакий хороший собор, внутри всякая отделка в порядке и даже все роскошно, а крыши нет, и вода льет на мраморный пол. А снаружи-то какое безобразие! Голые обитые кирпичи, штукатурки даже звания нет. Ведь это срам. Древний собор, вы говорите, а стоит без крыши, и не могут собрать ему на наружную штукатурку. Или уж бедные они