Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

по части женского сословия, что можно сказать только мерси. Московский купец… Бо… Во…» Подписи не разобрать… – сказал Николай Иванович. – Но тут две подписи. «Самый распродраматический артист»… И второй подписи не разобрать, – улыбнулся он.

– Что это такое? Да ты врешь, Николай Иваныч! – удивилась Глафира Семеновна, вырвав у мужа бумагу.

– Вовсе не вру. Написано, как видишь, по-русски. Кто-нибудь из русских, бывших здесь, на смех дал ему этот аттестат, а он, думая, что тут и не ведь какие похвалы ему написаны, хвастается этой бумагой перед русскими.

– C’est moi… c’est moi![574] – тыкал себя в грудь проводник и кивал головой.

– Да он презабавный! – засмеялся Конурин. – Действительно комик. Рожа у него преуморительная.

– И в самом деле, кто-то на смех дал ему дурацкий аттестат, – сказала Глафира Семеновна, прочитав бумагу, и прибавила: – Ведь есть же такие безобразники!

– Шутники… – проговорил Николай Иванович. – Рим – город скучный: развалины да развалины, и ничего больше, – вот и захотелось подшутить над итальянцем.

– Само собой… Не надо его отгонять. Пусть потом и нас позабавит на улице, – прибавил Конурин.

– Да вы никак с ума сошли! – сверкнула глазами Глафира Семеновна. – Срамник! Букашек-таракашек вам от него не надо ли!

– Зачем букашек-таракашек? Мы люди женатые и этим не занимаемся.

– Знаю я вас, женатых! Алле, синьор. Не надо, – передала она бумагу проводнику, махнула ему рукой и отвернулась.

Проводник недоумевал.

– C’est moi, madame, c’est moi… – продолжал он тыкать себя пальцем в грудь.

– Да пусть уж нас до папы-то проводит, – вставил свое слово Николай Иванович. – Человек знающий… Все-таки с русскими, оказывается, возился. А что до букашек-таракашек, так чего ты, Глаша, боишься? Ведь ты с нами.

Глафира Семеновна не отвечала и ускорила шаг. Проводник продолжал идти около них и время от времени делал свои объяснения.

Но вот собор осмотрен. Они вышли на паперть. Проводник стоял без шляпы и, сделав прекомическое лицо, просительно улыбался.

– Да дам, дам на макароны, – кивнул ему Николай Иванович. – Покажи нам теперь только папу. Глаша! Да спроси его, где и как нам можно видеть папу.

– Ах не хочется мне с таким дураком и разговаривать!

– Да дураки-то лучше. Пап… Пап… Понимаешь, мусье, пап нам надо видеть.

– Ну вулон вуар пап…[575] – сдалась Глафира Семеновна, обратившись наконец к проводнику.

Тот заговорил и зажестикулировал, указывая на левую колоннаду, прилегающую к паперти.

– Что он говорит? – спрашивали мужчины.

– Да говорит, что папа теперь нездоров и его видеть нельзя.

– Вздор. Знаем мы эти уловки-то! Покажи нам пап – и вуаля…

Николай Иванович вынул пятифранковую монету и показал проводнику. Проводник протянул к монете руку. Тот не давал.

– Нет, ты прежде покажи, а потом и дадим, – сказал он. – Две даже дадим. Да… Глаша! Да переведи же ему.

– Что тут переводить! Он говорит, что дворец папы можно видеть только до трех часов дня, а теперь больше трех. А сам папа болен.

Николай Иванович не унимался и вынул маленький десятифранковый золотой.

– Вуаля… Видишь? Твой будет. Где дворец папы? Где пале? – приставал он к проводнику. – Пале де пап.

Проводник повел их под колоннаду, привел к лестнице, ведущей наверх, и указал на нее, продолжая говорить без конца. Вверху, на площадке лестницы, бродили два жандарма в треуголках.

– Вот вход во дворец папы, – пояснила Глафира Семеновна. – Но все-таки он говорит, что теперь туда не пускают. И в самом деле, видишь, даже солдаты стоят.

– Что такое солдаты! – подхватил Конурин. – Пусть сунет солдатам вот эту отворялку – и живо нас пропустят. Мусье! Комик. Вот тебе… Дай солдатам. Уж только бы в нутро-то впустили!

Он подал проводнику пятифранковую монету.

– Доне о сольда… доне…[576] – посылала проводника Глафира Семеновна на лестницу.

Тот недоумевал.

– Иди, иди… Ах, какой нерасторопный! А еще проводник с аттестатом, – сказал Николай Иванович. – Ну вот тебе и анкор. Вот еще три франка… Это уж тебе… Тебе за труды. Бери…

Проводник держал на руке восемь франков и что-то соображал. Через минуту он отвел Ивановых и Конурина в колонны, таинственно подмигнул им, сам побежал к лестнице, ведущей в Ватикан, и там скрылся.

– Боялся, должно быть, на наших-то глазах солдатам сунуть, – заметил Конурин.

– Само собой… – поддакнул Николай Иванович. – Ну что ж, подождем.

И они ждали, стоя в колоннах. К ним один за другим робко подходили нищие и просили милостыню. Нищие были самых разнообразных типов. Тут были старики, дети, оборванные, босые или в кожаных отрепанных сандалиях, на манер наших лаптей, были женщины с грудными ребятами. Все как-то внезапно появлялись из-за колонн, как из земли вырастали, и, получив подаяние, быстро исчезали за теми же колоннами. Прошло пять минут, прошло десять, а проводник обратно не шел.

– Уж не надул ли подлец? – сказал Николай Иванович. – Не взял ли деньги да не убежал ли?

– Очень просто. От такого проходимца, который букашек-таракашек путешественникам сватает, все станется, – отвечала Глафира Семеновна.

– Дались тебе эти букашки.

Прождав еще минут десять, они вышли из-за колонн и пошли к лестнице. Жандармы в треуголках по-прежнему стояли на площадке, но проводника не было видно.

– Надул комическая морда! – воскликнул Конурин. – Ах чтоб ему… Постой-ка, я попробую один войти на лестницу. Может быть, и пропустят.

Он поднялся по лестнице до площадки, но там жандарм загородил ему дорогу. Он совал жандарму что-то в руку, но тот не брал и сторонился.

– Вуар ле пале![577] – крикнула Глафира Семеновна жандармам.

Те отвечали что-то по-итальянски.

Конурин спустился с лестницы вниз.

– Не берут и не пускают, – сказал он. – А комик надул, подлец, нас, дураков.

– И ништо вам, ништо… Не связывайтесь с такой дрянью, который букашек на двух ногах путешественникам сватает, – поддразнивала Глафира Семеновна.

Ругая проводника, они вышли на площадь и сели в коляску, которая их поджидала.

– Куда же теперь ехать? – спрашивала Глафира Семеновна.

– Только не на развалины! – воскликнули в один голос муж и Конурин.

– Так домой. Дома и пообедаем.

Она отдала извозчику приказ ехать в гостиницу.

XL

Ивановы и Конурин приехали к себе в гостиницу в то время, когда на дворе и по коридорам всех этажей звонили в колокола. Обер-кельнер во фраке надсажался, раскачивая довольно объемистый колокол, привешенный при главном входе, коридорные слуги трезвонили в маленькие ручные колокольчики, пробегая по коридорам мимо дверей номеров. Звонили к обеденному табльдоту. Столовая, где был накрыт стол, помещалась в нижнем этаже. Жильцы гостиницы, как муравьи, сходили вниз по лестнице, спускались по подъемной машине. Около столовой образовалась целая толпа. Слышались французский, немецкий, итальянский, английский говор. Англичане были во фраках и белых галстухах. Две чопорные молодые англичанки, некрасивые, с длинными тонкими шеями, с длинными зубами, не покрывающимися верхней губой, вели под руки полную старуху с седыми букельками на висках. Немцы были в сюртуках, французы и итальянцы в летних пиджачных светлых парах. Итальянцы, кроме того, отличались яркими цветными галстухами, а французы розами в петличках. Какой-то старик-немец нес с собой к столу собственную пивную граненую хрустальную кружку с мельхиоровой крышкой и фарфоровую большую трубку с эластичным чубуком в бисерном чехле.

– К табльдоту попали? Ну вот и отлично, – сказал Николай Иванович. – Хоть и плотно давеча за завтраком натромбовали в себя макарон, а есть все-таки хочется.

– Водочки бы теперь в себя вонзить православной да чего-нибудь итальянистого на закуску… – прибавил Конурин.

– Какая тут в Италии водка! Ведь давеча за завтраком у лакея спрашивали, так тот даже глаза выпучил от удивления, – отвечала Глафира Семеновна. – Пейте итальянское вино. Такое здесь в Италии прекрасное и недорогое вино шианти – вот его и пейте.

Обер-кельнер, заметив их идущими в столовую, как новых постояльцев тотчас же принял под свое особое покровительство. Он отвел им место на уголке стола, поставленного покоем, принес холодильник для шампанского, поставил вазу с живыми цветами перед прибором Глафиры Семеновны и, наконец, подал карту вин.

– Вино неро, шианти… – сказала Глафира Семеновна.

– А мадеры, хересу или портвейну после супу? – предложил обер-кельнер по-французски.

– Нон, нон, нон.

– Постойте… Да нет ли водки-то здесь? Может быть, и есть, – сказал Конурин. – О де ви русь? – спросил он обер-кельнера, но тот дал