Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

Итальянец в усах пожимал плечами и просил еще денег, стараясь пояснить, что он должен получить, кроме того, за камни, которые он вручил Глафире Семеновне.

Та вынула из кармана кошелек и дала усатому итальянцу еще франк.

– Merci, madame, – любезно кивнул он и сунул ей в руку еще осколочек мрамора на прибавку, вынув его из кармана пиджака.

XXXVIII

Опять сели в коляску.

– Тратория! Манжата! – крикнула Глафира Семеновна извозчику, стараясь пояснить ему, что они хотят есть и что их нужно везти в ресторан.

– Макарони и рома! – прибавил Конурин, потирая руки. – Ужас как хочется выпить и закусить.

– Si, signor… si, signora… – отвечал извозчик, стегнул лошадь и трусцой повез их хоть и другой дорогой, но тоже мимо развалин, продолжая называть остатки зданий и сооружений, мимо которых они ехали. – Forum Julium… Forum Transitorium… Forum Trajanum…[568] – раздавался его голос.

– Заладил с своими форумами! – пожал плечами Николай Иванович. – Довольно! Довольно с твоими форумами! Хорошенького понемножку. Надоел. Ассе!.. – крикнул он извозчику. – Тебе сказано: траториум, манжата, вино неро, салами на закуску – вот что нам надо. Понял? Компрената?

– Si, signor… – улыбнулся извозчик, оборотившись к седокам вполоборота, и погнал лошадь.

– Однако как мы хорошо по-итальянски-то насобачились! Ведь вот извозчик все понимает! – похвастался Николай Иванович.

– Да, нетрудный язык. Совсем легкий… – отвечала Глафира Семеновна. – По книжке я много слов выучила.

Вот и ресторан, ничем не отличающийся от французских ресторанов.

Вошли и сели.

– Камерьере… – обратилась Глафира Семеновна к подошедшему слуге. – Деженато… Тре… Пур труа, – показала она на себя, мужа и Конурина. – Минестра… Аристо ди вителио… Вино неро…[569] – заказывала она завтрак.

– Je parle français, madame…[570] – перебил ее слуга.

– Батюшки! Говорит по-французски! Ну вот и отлично, – обрадовалась Глафира Семеновна.

– Ромцу, ромцу ему закажите, настоящего римского, и макарон… – говорил ей Конурин.

Подали завтрак, подали красное вино, макароны сухие и вареные с помидорным соусом, подали ром, но на бутылке оказалась надпись «Jamaica». Это не уклонилось от мужчин.

– Смотрите, ром-то ямайский подали, а не римский, – указал Николай Иванович на этикет.

– Да кто тебе сказал, что ром бывает римский? – отвечала Глафира Семеновна. – Ром всегда ямайский.

– Ты же говорила. Сама сказала, что по-французски оттого и Рим Ромом называется, что здесь, в Риме, ром делают.

– Ничего я не говорила. Врешь ты все… – рассердилась Глафира Семеновна.

– Говорили, говорили. В вагоне говорили, – подтвердил Конурин. – Нет, римского-то ромцу куда бы лучше выпить.

– Пейте что подано. Да не наваливайтесь очень на вино-то, ведь папу едем после завтрака смотреть.

– А папу-то увидать, урезавши муху, еще приятнее.

– А урежете муху, так никуда я с вами не поеду. Отправлюсь в гостиницу и буду спать. Я целую ночь из-за бандитов в вагоне не спала.

– Сократим себя, барынька, сократим, – кивнул ей Конурин и взялся за бутылку.

Завтрак был подан на славу и, главное, стоил дешево. Дешевизна римских ресторанов резко сказалась перед ниццскими, что Конурину и Николаю Ивановичу очень понравилось. За франк, данный на чай, слуга низко поклонился и назвал Николая Ивановича даже «эчеленцей».

– Смотри, какой благодарный гарсон-то! Даже превосходительством тебя назвал, – заметила мужу Глафира Семеновна.

У того лицо так и просияло.

– Да что ты! – удивился он.

– А то как же… Он сказал «эчеленца», а «эчеленца» значит, я ведь прочла в книге-то, «превосходительство».

– Тогда надо будет выпить шампанского и еще ему дать на чай. Синьор ботега! Иси…

– Ничего не надо. Не позволю я больше пить. Мы идем папу смотреть.

– Ну тогда я так ему дам еще франковик. Надо поощрять учтивость. А то в Ницце сколько денег просеяли, и никто нас даже благородием не назвал. Гарсон! Вот… Вуаля… Анкор…[571]

Николай Иванович бросил франк. Прибавил еще полфранка и Конурин.

– На макароны… Вив тальянцы! – похлопал он по плечу слугу.

За такую подачку слуга до самого выхода проводил их, кланяясь, и раз пять пускал в ход то «эчеленцу», то «экселянс».

Сели опять в коляску. Конурин и Николай Иванович кряхтели. Макаронами, обильно поданными и очень вкусными, они наелись до отвалу.

– Что-то жена моя, голубушка, делает теперь! Чувствует ли, что я папу римскую еду смотреть! – вздыхал Конурин и прибавил: – Поди, тоже только что пообедала и чай пить собирается.

Извозчик обернулся к седокам и спрашивал куда ехать.

– Вуар ле пап…[572] Пап… Папа, – отдавала приказ Глафира Семеновна. – Компрене? Понял? Компрената? Папа…

– Ah! Le Vatican! – протянул извозчик. – Si, madame.

Пришлось ехать долго. Конурин зевал.

– Однако папа-то совсем у черта на куличках живет, – сказал он. – Вишь, куда его занесло!

Вот и мутный Тибр с его серой неприглядной набережной, вот и знаменитый мост Ангела с массой древних изваяний. Переехали мост, миновали несколько зданий и выехали на площадь Святого Петра. Вдали величественно возвышался собор Святого Петра.

– Basilica di Pietro in Vaticano! – торжественно воскликнул извозчик, протягивая бич по направлению к собору.

– Вот он… Вот собор Святого Петра. Я его сейчас же по картинке узнала, – проговорила Глафира Семеновна. – Надо, господа, зайти и посмотреть хорошенько, – обратилась она к мужчинам.

– Еще бы не зайти! Надо зайти, – откликнулся Николай Иванович. – Только после макарон-то маршировать теперь трудновато. Сон так и клонит.

– Пусть он нас прежде к папе-то римской везет, – сказал Конурин. – Синьор извозчик! Ты к папе нас… Прямо к папе. Папа…

– Да ведь к папе же он нас и везет. Папа рядом с собором живет… – отвечала Глафира Семеновна. – Коше! У е ле пале пап?

– Voilà… C’est le Vatican![573] – указал извозчик направо от собора.

– Вот дворец папы… Направо…

Вид был величественный. Подъезжали к самой паперти собора, раскинутой на огромном пространстве. Паперть, впрочем, была грязна: по ступенькам валялись апельсинные корки, лоскутья газетной бумаги; из расщелин ступеней росла трава. На паперти и вдали между колонн стояли и шмыгали монахи в черных и коричневых одеждах, в шляпах с широкими полями или в капюшонах. Как около Колизея, так и здесь на Ивановых и на Конурина накинулись проводники. Здесь проводников была уже целая толпа. Они совали им альбомы с видами собора и бормотали кто на ломаном французском, кто на ломаном немецком языках. Слышалась даже исковерканная английская речь. Услуги предлагались со всех сторон.

– Брысь! Ничего нам не надо, – отмахивался от них Николай Иванович по-русски, восходя по ступенькам паперти, но проводники все-таки не отставали от них.

Ивановы и Конурин направились в двери собора.

XXXIX

Как ни отгоняли Ивановы и Конурин от себя проводников при входе в собор Св. Петра, но один проводник, лысый старик с седой бородкой, им все-таки навязался, когда они вошли в храм. Сделал он это постепенно. Первое время он ходил за ними на некотором расстоянии и молча, но, как только они останавливались в какой-нибудь нише, перед мозаичной картиной или статуей папы, он тотчас же подскакивал к ним, делал свои объяснения на ломаном французском языке и снова отходил.

– Бормочи, бормочи, все равно тебя не слушаем, – говорил ему Николай Иванович, махая рукой; но проводник не обращал на это внимания и при следующей остановке Ивановых и Конурина опять подскакивал к ним.

Мало-помалу он их приучил к себе; компания не отгоняла его уже больше, и, когда Глафира Семеновна обратилась к нему с каким-то вопросом, он оживился, забормотал без умолку и стал совать им в руки какую-то бумагу.

– Что такое? На бедность просишь? Не надо, не надо нам твоей бумаги. На` вот… Получи так пару медяков и отходи прочь, – сказал ему Николай Иванович, подавая две монеты.

Проводник не брал и продолжал совать бумагу.

– Он аттестат подает. Говорит, что это у него аттестат от какого-то русского, – пояснила Глафира Семеновна.

– Аттестат?

Николай Иванович взял протягиваемую ему бумагу, сложенную вчетверо, и прочитал:

– «Сим свидетельствуем, что проводник Франческо Корыто презабавный итальянец, скворцом свистит, сорокой прыгает, выпить не дурак, если ему поднести, и комик такой, что животики надорвешь. Познакомил нас в Риме с такими букашками-таракашками