Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

Конурина растолкали и рассказали ему, в чем дело. Понял он не сразу и сидел, выпуча глаза.

– Разбойников здесь много. По такой местности мы теперь едем, где разбойников очень много, – старалась втолковать ему Глафира Семеновна.

– Разбойников?

– Да-да, бандитов. Нападают и грабят…

– Фу-у! – протянул Конурин. – Вот так заехали в хорошее местечко! Какой, спрашивается, нас черт носит по таким палестинам? Из хорошей спокойной жизни – и вдруг в разбойничье гнездо! Надо будет деньги в сапог убрать, что ли!

Он кряхтел и начал разуваться.

– Не спать надо, бодрствовать и быть настороже – вот самая лучшая охрана, – говорила Глафира Семеновна. – А вы дрыхнете как сурки.

– Да ведь ты нас не надоумила, а я знал, действительно знал, что в Италии эти самые бандиты существуют, но совсем из ума вон об них, – сказал Николай Иванович и тоже стал стаскивать с себя сапоги, прибавив: – В сапоги-то деньги запрячешь, так действительно будет дело понадежнее! Где твоя бриллиантовая браслетка, Глаша?

– В баульчике.

– Вынь ее оттуда и засунь за корсаж. Да поглубже запихай.

– В самом деле, надо спрятать. Я и кольца, и серьги туда… – сказала Глафира Семеновна.

– Клади! Клади! Удивительное дело, как нам эти бандиты раньше в голову не пришли! – бормотал Николай Иванович, опоражнивая кошелек от золота и бумажник от банковых билетов и запихивая все это в чулок.

Перекладывала из баула за корсаж и Глафира Семеновна свои драгоценности.

– Ты сверху-то, Глаша, носовым платком заложи. Даже законопать хорошенько, – советовал Николай Иванович жене.

– Да уж знаю, знаю… Не спите только теперь.

– Какой тут сон, коли эдакая опасность! – отвечал Конурин. – Суньте, матушка, и мой бриллиантовый перстень к вам туда же, а то в сапог-то он у меня не укладывается.

– Нет-нет, у меня все полно. Запихивайте у себя за голенищу.

– Боюсь, как бы не выпал из-за голенищи.

– Перевяжите голенищу. Вот вам веревочка. А ты, Николай Иванович, вынь револьвер. Все лучше. Люди видят оружие – и сейчас другой разговор.

Николай Иванович досадливо чесал затылок.

– Вынимай же! Чего медлишь? – крикнула на него жена.

– Вообрази, душечка, я револьвер в сундук запрятал, а сундук в багаже, – отвечал он.

– Только этого недоставало. Для чего же тогда его с собой брать было!..

– Да вот поди ж ты! От Берлина до Парижа ехали, так лежал он у меня в ручном саквояже и ни разу не понадобился, а тут я его и сунул в сундук.

– Самое-то теперь проезжаем мы такое место, где нужен револьвер, а у вас револьвер в багаже!

– Да что ж ты поделаешь! Уж и ругаю я себя, да делу не поможешь.

– Хотите я выну свой дорожный ножик? Он совсем на манер кинжала, – проговорил Конурин.

– Да, конечно же выньте и положите на видном месте. Но главное, не спать!

– Какой тут сон! С меня как помелом сон теперь смело.

Конурин достал ножик и, открыв его, положил около себя.

Приехали на станцию. На платформе опять показался черномазый итальянец с красной ленточкой на шляпе и с щетиной на подбородке.

– Вот, вот он… Несколько уж станций за нами следит, шляется мимо окна и заглядывает в купе, – указывала Глафира Семеновна. – И у него есть сообщник, такой же страшный.

– Действительно, рожа ужасно богопротивная. Беременной женщине такая рожа приснится, так нехорошо может быть, – отвечал Конурин и выставил итальянцу из окна напоказ свой дорожный ножик, повертывая его.

– Фу, какая досада, что мой револьвер в багаже! – вздыхал Николай Иванович.

Остаток ночи мужчины уже больше не спали.

XXXV

Начало светать. Взошло солнце. Станции стали попадаться реже. Роскошная растительность исчезла, исчезли и шикарные виллы. Ни пальм, ни апельсинных и лимонных деревьев. Исчезли и горы. Ехали по луговой равнине, залитой еще кое-где весенней водой. Деревца попадались только изредка, и то какие-то убогие, чуть начинающие распускаться. Не видать было и народа на полях. Только то там, то сям бродили волы по лугу. Вместо вилл попадались развалины каменных строений, груды строительного мусора и щебня. Местность была совсем неприглядная, даже местами убогая, болотистая, поросшая голым северным кустарником.

– Боже мой, уж в Рим ли мы едем? Не завезли ли нас в другое какое-нибудь место вместо Италии? – тревожилась Глафира Семеновна, рассматривая окрестности и обращаясь к своим спутникам.

– Не знаю, матушка, ничего не знаю, – отвечал Николай Иванович. – Ты путеводительница.

– Нет, я к тому, что где же апельсинные деревья?

– Какие тут апельсинные деревья! Вся местность на Новгородскую губернию смахивает. Вон верба по канавам растет.

– Вот штука-то будет, если нас в другое место завезли!

– А в какую местность нас могут, кроме Италии, завести? – спрашивал Конурин.

– Да уж и ума не приложу… – разводила руками Глафира Семеновна. – Спросить не у кого… Не понимают, не отвечают, махают головами.

– Э, да все равно! После Монте-Карлы этой самой я готов хоть к туркам, – сказал Конурин. – Мухоедане – неверные, а уж наверное так не ограбят, как ограбили нас в Монте-Карле и в Ницце.

Остановились на полустанке. Опять продажа вина шианти в красивеньких бутылочках. Гарсон в куртке и зеленом переднике совал в окна чашки с кофе на подносе, булки. Толпился народ в шляпах с широкими полями и галдел.

– Судя по шляпам, мы в Италии, да и по-итальянски болтают, – проговорила Глафира Семеновна. – Нет, мы в Италии, только уж на апельсинное-то царство все вокруг нисколько не похоже.

Она высунулась из окна и кричала, ни к кому особенно не обращаясь:

– Синьор! Ром… У е Ром?.. Ром е луан анкор?[560]

– Roma? – переспросил гарсон с подносом чашек с кофе на плече и, махнув рукой по направлению, куда стоял паровоз, забормотал что-то по-итальянски.

– Нет, в Рим едем… Слава Богу, не спутались, – обратилась Глафира Семеновна к мужу и Конурину. – Но отчего же дорога-то такая неприглядная!

Снова тронулись в путь. Развалины зданий начали попадаться чаще. Виднелись полуразрушенные арки, обсыпавшиеся каменные галереи, повитые плющом.

– Словно Мамай с войском прошел – вот какое местоположение, – заметил Конурин, смотря в окно.

В купе наконец влез кондуктор и стал отбирать билеты.

– Ром? – спросила Глафира Семеновна.

– Roma, Roma… – закивал он головой.

– Слава Богу, подъезжаем… А только и местность же!

Вдали виднелся громадный город с множеством куполов церквей. Развалины направо и налево дороги стояли уже шпалерой. Вот и крытый железнодорожный двор, куда они въехали. Как в муравейнике кишел народ, и между ними бросалось в глаза множество католических монахов в черных одеждах, в коричневых, в белых, в синих, в шляпах и в капюшонах.

– Рим! Рим! По попам вижу! – воскликнул Николай Иванович. – Вон сколько ксендзов!

Поезд остановился. Глафира Семеновна выглянула из окна и стала звать носильщика.

– Факино! Факино! Иси! – кричала она, прочитав в книжке диалогов, как зовется по-итальянски носильщик. – Теперь вот вопрос, в какую гостиницу мы поедем, – обратилась она к мужчинам.

– А надо так, как в Ницце. Первая гостиничная карета, которая попадется, – в ту и влезем, – отвечал Николай Иванович.

Носильщик не заставил себя долго ждать, схватил ручной багаж и потащил его из вагона. У станции на улице стояло множество омнибусов из гостиниц. Сопровождавшие их проводники, в фуражках с позументами, махали руками, выкрикивали названия своих гостиниц и заманивали в кареты путешественников. Первая карета была с надписью: «Albergo della Minerva», и Николай Иванович вскочил в нее.

– Дуе камера? Вузаве дуе камера?[561] – спрашивала Глафира Семеновна проводника, показывая ему два пальца и тыкая себя в грудь.

– Садись. Чего тут спрашивать! Довезут.

Проводник, однако, оказался говорящим кое-как по-французски.

– Prenez place, madame[562], – сказал он и подсадил Глафиру Семеновну в карету.

С десяток нищих в лохмотьях и в кожаных сандалиях – мужчин и женщин с грудными ребятами, завернутыми в грязные тряпки, – тотчас же окружили их, выпрашивая «уна монета».

Но вот багаж взят, и омнибус тронулся. Широкие площади чередовались с узенькими переулками, через которые были перетянуты веревки, и на них сушилось тряпье, детские подстилки. Были вывешены даже перины на просушку. Переулки были переполнены съестными лавчонками с вывешенными над дверьми зеленью, помидорами, ветками с апельсинами, колбасами, сыром в телячьих желудках, мясом, битыми голубями. Около некоторых лавчонок дымились жаровни, и на них варились бобы и макароны в котлах. У лавок было грязно, насорено бумагой, объедками, апельсинными корками. Воняло прелью, тухлятиной. Бродили тощие собаки и обнюхивали сваленную у лавок в груды цветную