Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

Хоть немножко, а выиграла, – продолжала она. – Все-таки семь серебряных пятаков выиграла, а это тридцать пять франков. И не сунься ты в игру и не проиграй четыреста франков… Сколько ты проиграл: четыреста или четыреста пятьдесят?

– Глафира! Я перейду в другое купе, если ты не замолчишь хвастаться своим глупым выигрышем!

– Глупым! Вовсе даже и не глупым. Вчера тридцать пять, третьего дня двадцать пять, восемьдесят франков четвертого дня в Ницце на сваях… Сто сорок франков… Не сунься ты в игру, мы были бы в выигрыше.

Николай Иванович сделал отчаянный жест и спросил:

– Глафира Семеновна, что мне с вами делать?!.

– Я не с тобой разговариваю. Я с Иваном Кондратьичем. С ним ты не имеешь права запретить мне разговаривать. Иван Кондратьич, ведь вы вчера вплоть до тех пор, все время, пока электричество зажгли, в выигрыше были. Были в выигрыше – вот и надо было отойти, – обратилась она к Конурину.

– Да ведь предзнаменование-то ваше, матушка… вас же послушал, – отвечал Конурин со вздохом. – Тридцать три проклятые, что вы во сне у меня на лбу видели, меня попутали. Был в выигрыше сто семьдесят франков и думал, что весь третьегодняшний проигрыш отыграю.

– А потом сколько проиграли?

Конурин махнул рукой и закрыл глаза:

– Ох, и не спрашивайте! Эпитемию нужно на себя наложить.

Произошла пауза. Глафира Семеновна достала полбутылки коньяку.

– И не понимаю я, чего ты меня клянешь, Николай Иваныч, – начала она опять, несколько помедля. – Тебя я вовсе не соблазняла играть. Я подговаривала только Ивана Кондратьича рискнуть на сто франков, по пятидесяти франков мне и ему, – и мы были бы в выигрыше. А ты сунулся – ну и…

– Брысь под лавку! Тебе ведь сказано… Что это я на бабу управы не могу найти! – воскликнул Николай Иванович.

– И не для чего находить, голубчик. Баба у тебя ласковая, заботливая, – отвечала сколь возможно кротко Глафира Семеновна. – Вот даже озаботилась, чтоб коньячку тебе захватить в дорогу. Хочешь коньячку – головку поправить?

Николай Иванович оттолкнул бутылку. Конурин быстро открыл глаза.

– Коньяк? – спросил он. – Давайте. Авось свое горе забудем.

– Да уж давно пора. Вот вам и рюмочка… – совала Глафира Семеновна Конурину рюмку. – И чего, в самом деле, так-то уж очень горевать! Николай Иваныч вон целую ночь не спал и все чертыхался и меня попрекал. Ну, проиграли… Мало ли люди проигрывают, однако не убиваются так. Ведь не последнее проиграли. Запас проиграли – вот и все. Ну в итальянских городах будем экономнее.

Конурин выпил залпом три рюмки коньяку одну за другой, крякнул и спросил:

– Вы мне только скажите одно: не будет в тех местах, куда мы едем, этой самой рулетки и лошадок с поездами?

– Это в Италии-то? Нет-нет. Эти игры только в Монте-Карло и в Ницце, и нигде больше, – отвечала Глафира Семеновна.

– Ну тогда я спокоен, – отвечал Конурин. – Где наше не пропадало! Хорошо, что Бог вынес-то уж из этого Монте-Карло! Николай Иванов! Плюнь! Завей горе в веревочку и выпей коньячищу! – хлопнул он по плечу Николая Ивановича. – А уж о Монте-Карле и вспоминать не будем.

– Да ведь вот ее поганый язык все зудит, – кивнул Николай Иванович на жену. – «Тебе не следовало играть», «тебе предзнаменования не было». А уж пуще всего я не могу слышать, когда она о своем выигрыше разговаривает! На мои деньги вместе играли, я уйму денег проиграл, а она как сорока стрекочет о своем выигрыше.

– Ну, я молчу, молчу. Ни слова больше не упомяну ни о выигрыше, ни о Монте-Карло… – заговорила Глафира Семеновна и, обратясь к мужу, прибавила: – Не капризься, выпей коньячку-то. Это тебя приободрит и нервы успокоит.

– Давай…

Конурин стал пить с Николаем Ивановичем за компанию.

– Mentone! – закричал кондуктор, когда поезд остановился на станции.

– Ах, вот и знаменитая Ментона! – воскликнула Глафира Семеновна. – Это тот самый город, куда всех чахоточных на поправку везут, только не больно-то они здесь поправляются. Ах, какой вид! Ах, какой прелестный вид! Лимоны… Целая роща лимонных деревьев. Посмотри, Николай Иваныч!

– Плевать! Что мне лимоны! Чихать я на них хочу!

– Как тут чахоточному поправиться, коли под боком игорная Монте-Карла эта самая, – заметил Конурин. – Съездит больной порулетить, погладят его хорошенько против шерсти господа крупьи – ну и ложись в гроб. Этой карманной выгрузкой господа крупьи и не на чахоточного-то человека могут чахотку нагнать. Ведь выдумают тоже место для чахоточных!

– А зачем вспоминать, Иван Кондратьич! Зачем вспоминать об игре? – воскликнула Глафира Семеновна. – Ведь уж был уговор, чтобы ни об игре, ни о Монте-Карло не вспоминать.

Поезд засвистел и опять помчался. Начались опять бесчисленные туннели. Воздух в вагонах сделался спертый, сырой, гнилой; местами пахло даже какой-то тухлятиной. Поезд только на несколько минут выскакивал из туннелей, озарялся ярким светом весеннего солнца и снова влетал во мрак и вонь. Вот длинный туннель Ментоны, вот коротенький туннель Роше-Руж, немного побольше его туннель Догана, опять коротенький туннель мыса Муртола, туннель Мари и, наконец, самый длиннейший – перед Вентимильей.

– Фу, да будет ли конец этим проклятым подземельям! – проговорил Конурин, теряя терпение. – Что ни едем – все под землей.

– А ты думаешь из игорного-то вертепа легко на свет божий выбиться? Из ада кромешного, кажется, и то легче, – отвечал Николай Иванович.

Но вот опять засияло солнце.

– Vintimille! Changez les voitures![556] – кричали кондукторы.

– Вентимилья! Нужно пересаживаться в другие вагоны, – перевела Глафира Семеновна. – На итальянскую границу приехали. Здесь таможня… Вещи наши будут досматривать. Николай Иваныч, спрячь, пожалуйста, к себе в карман пачку моих дорогих кружев, что я купила в Париже, а то увидят в саквояже и пошлину возьмут.

– Не желаю. Не стоишь ты этого.

– Да ведь тебе же придется пошлину за них платить.

– Копейки не заплачу. Пускай у тебя кружева отбирают.

– Как это хорошо с твоей стороны! Ведь на твои же деньги они в Париже куплены для меня. Кружева пятьсот франков стоят. Зачем же им пропадать?

– Плевать. Дурак был, что покупал для такой жены.

– Давайте, давайте… Я спрячу в пальто в боковой карман, – предложил свои услуги Конурин, и Глафира Семеновна отдала ему пачку кружев.

В купе вагона лезли носильщики в синих блузах с предложением своих услуг.

XXXIII

Переехали итальянскую границу. Таможенные досмотрщики не придирались при осмотре вещей, а потому переезд произвел на всех приятное впечатление… Приятное впечатление это усилилось хорошим и недорогим буфетом на пограничной станции, где все с удовольствием позавтракали. Италия сказывалась: мясо было уже подано с макаронами. С макаронами был и суп, тарелку которого захотела скушать Глафира Семеновна. Колобки яичницы были тоже с какими-то накрошенными не то макаронами, не то клецками. К супу был подан и белый хлеб в виде сухих макарон палочками, вкусом напоминающий наши баранки. Начиналось царство макарон.

– В четырех сортах макароны. Заметили, господа? Вот она, Италия-то! – обратила внимание мужчин Глафира Семеновна. – А какие люди-то при досмотре хорошие! Ни рытья, ни копанья в чемоданах. Пуще всего я боялась за кусок шелкового фая, который везу из Парижа. Положила я его в саквояж под бутерброды и апельсины, а сверху была бутылка вина, так чиновник даже и не заглянул туда. Видит, что откупоренная бутылка и булки. «Манжата?»[557] – говорит. Я говорю: «Манжата». Ну и налепил мне сейчас на саквояж билетик с пропуском. И такой легкий здесь язык, что я сразу поняла. По-французски еда – «манже», а по-итальянски «манжата».

– Фу-ты, пропасть, как легко! Стало быть, ежели деньги по-французски – «аржан», а по-итальянски «аржанто»? – спросил Николай Иванович.

– Да, должно быть, что так.

С отъезда из Монте-Карло Николай Иванович еще в первый раз заговорил без раздражения. Снисходительная таможня, хороший и недорогой буфет и неторопливая остановка на станции больше часа и на него хорошо подействовали.

– Только франк здесь уж не франк, а лира называется. Помните, – продолжала Глафира Семеновна.

– Да-да… Сейчас при расчете я говорю гарсону: «Франк», а он мне отвечает: «Лира, лира». Вот что лира-то значит! Коньяк только здесь дорог. До сих пор по-французскому счету мы все платили по полуфранку за пару рюмок, а здесь уж на франк пары рюмок не дают.

– Стало быть «вив ля Франс» совсем уж кончилось? – спросил Конурин.

– Кончилось,