Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Конечно же. Ну а тут уж не собака, а прямо цифра тридцать три… По-моему, даже грех не попробовать, если есть предзнаменование.

– Так-то оно так, да уж много очень проиграно. Нет, едемте в Италию! – махнул рукой Конурин. – Объездить скорей эти итальянские палестины, да и к себе по дворам, на постные щи и кашу. Ведь люди говорят, у нас теперь Великий пост, а мы в здешних заграничных землях и забыли совсем о нем, грешники великие. Приехать домой да и покаяться хорошенько.

– Смотри, Глаша, счет-то скорей. Ужас, что в нем наворочено… – указывал Николай Иванович жене на счет.

– На комнаты по три франка в день прибавлено, – отвечала та. – Потом сервиз… За прислугу по два франка в день на персону…

– Да как же они смели, подлецы, супротив уговора! Эй, кельнер! Или как там у вас! – Николай Иванович разгорячился и начал тыкать в электрический звонок.

– За кипяток в чайнике и спиртовую лампу, на которой мы чайник для нашего собственного чаю кипятили, взяли четыре франка, – продолжала Глафира Семеновна.

– Рубль шесть гривен? – воскликнул Конурин. – Да ведь это разбой на большой дороге!

– Просила я кувшин теплой воды, чтобы шею себе после железной дороги вымыть, – и за кувшин воды франк поставлен.

– Не отдам, ни за что не отдам, что по уговору не было назначено, – продолжал горячиться Николай Иванович и, когда слуга явился, воскликнул, тыкая пальцем в счет: – Коман это? Кескесе? Пур шамбр было двенадцать франков объявлено, дуз франк, а тут кенз. Ведь это мошенничество, мусье. И пур ло[544], и пур самовар… Да какой тут к черту самовар! Просто чайник с грелкой… Это разбой… Глаша! Как «разбой» по-французски? Да переведи же ему скорей по-французски.

– Я не знаю, как «разбой» по-французски, – отвечала Глафира Семеновна.

– А! Ты это нарочно? Нарочно мстишь мне, что я не остаюсь в этом игорном вертепе Ниццы и уезжаю из нее? Хорошо… Ладно… я и сам сумею!..

– Уверяю тебя, Николай Иваныч, что я не знаю, как «разбой». Нас про разбой не учили, – оправдывалась Глафира Семеновна. – В благородном пансионе с генеральскими дочерьми я обучалась, так зачем нам знать о разбое!

– Довольно! Молчи! Это, брат, разбой! Это, брат, в карман залезать – вот что это. Компрене? Воля, что это… – кричал Николай Иванович и жестами показывал слуге, как залезают в карман. – Как «воры» по-французски? – обратился он к жене.

– Ле волер.

– Ле волер так делают. Компрене? Ле волер.

Лакей недоумевал и пятился. Когда же слово «ле волер» закричал и Конурин и показал даже слуге кулак, то испуганный слуга выбежал из номера и через минуту явился вновь, но уже с управляющим гостиницей, с французом с седой козлиной наполеоновской бородкой и с карандашом за ухом.

Началось объяснение с управляющим, в котором уже приняла участие Глафира Семеновна. Конурин по-прежнему показывал кулак и бормотал:

– Мы к вам «вив ля Франс» всей душой, а вы грабить? За это вот! Какое же после этого французское сочувствие, коль вы будете грабить!

Управляющий слушал спокойно, он понял, в чем дело, когда ему тыкали пальцем в счет, и наконец заговорил, начав оправдываться.

– Глаша! Что он говорит? – спрашивал Николай Иванович.

– Он говорит, что это оттого на комнаты прибавлена цена, что мы дежене и дине[545] у них не брали, то есть не завтракали и не обедали за табльдотом, а он предупреждал нас.

– Как не обедали и не завтракали? Нарочно вчера остались дома завтракать, чтобы глотку им заткнуть. Врешь ты, мусье! Мы дежене вчера, все труа дежене. Да переводи же ему, Глаша!

– Я перевожу, а он говорит, что один раз завтракать мало.

– Ну город! Совсем хотят взять в кабалу! В вертепах обыгрывают, в гостиницах насчитывают. Хоть бы взять английский ресторан, где мы третьего дня обедали… Ограбили. Нон, нон, прибавки за комнаты никакой… Рьян пур шамбр…[546] – размахивал руками Николай Иванович. – Мы кричим «вив ля Франс», вы кричите «вив ля Руси», а извольте видеть, какое безобразие! Дуз франк пур шамбр, и рьян!..[547]

Глафира Семеновна старалась переводить. Управляющий смягчился и обещался по франку в день сбросить за комнату. Николай Иванович продолжал торговаться. Кончили на двух франках, убавили франк за кипяток.

– Ах ярыги, ярыги! Ах грабители! – восклицал Николай Иванович, выбрасывая деньги по счету. – Ни копейки за это на чай гарсонам, швейцарам и девушкам!

Через час они ехали в омнибусе с чемоданами на станцию железной дороги. Глафира Семеновна сидела в углу омнибуса и дулась. Ей ни за что не хотелось уезжать, не отыгравшись в рулетку. Конурин, напротив, был весел, шутил, смотрел из окошка и говорил:

– Прощай, славный город Ницца! Чтобы тебе ни дна ни покрышки!

XXX

Ивановы и Конурин подъезжали к железнодорожной станции.

– Батюшки! Да это та же самая станция, на которую мы и из Марселя, и из Монте-Карло приехали, – говорил Николай Иванович. – Сказала ли ты в гостинице, чтобы нас везли на ту дорогу, по которой в Италию можно ехать? – спросил он жену.

– Сказала, сказала. А то как же? Прямо сказала: ля гар пур Ром[548].

– А разве Рим-то по-французски ромом называется? – удивленно задал вопрос Конурин.

– Да-да. Рим – Ром по-французски, – отвечала Глафира Семеновна.

– Фу-ты, пропасть! Такой город и вдруг по-хмельному зовется: ром! А еще папа живет! Стало быть, белый и красный ром-то оттуда к нам и привозится?

– Да почем же я-то знаю, Иван Кондратьич! Нас об винах в пансионе не учили.

– Та же самая дорога, что в Рим, что в Монте-Карло, теперь уж я вижу… – продолжал Николай Иванович, вынимая из кармана карту железных дорог и смотря в нее.

Заглянула в карту и Глафира Семеновна и сказала:

– Действительно, та. Вот Ницца, откуда мы едем, – ткнула она пальцем, – вот за красной чертой Италия. Видишь, написано: Италия? Вот мы так поедем в Италию, потому что другой дороги из Ниццы нет А вот по пути и Монте-Карло. Вот оно напечатано: Монте-Карло.

– Мимо вертепа, стало быть, поедем? – спросил Конурин Глафиру Семеновну.

– Мимо, мимо.

– Вот с удовольствием-то плюну на станции.

– И я с тобой вместе, – подхватил Николай Иванович.

– А как это глупо будет. Словно дети… – сказала Глафира Семеновна. – На котором месте ушиблись, на то и плюют. Совсем бородатые дети.

Остановились у станции. Носильщики потащили багаж. Сопровождавший омнибус человек из гостиницы стал спрашивать, куда сдавать багаж.

– Ром, Ром, Ром… – твердила Глафира Семеновна.

– В Ром или в Коньяк, но только вон из вашего славного города Ниццы, – прибавил, смеясь, Конурин.

Человек из гостиницы повел их к кассе, сдал багаж, купил им билеты до Рима и заговорил, что-то объясняя.

– На итальянской границе нужно будет пересаживаться в другие вагоны, – перевела Глафира Семеновна. – Но зато эти билеты действительны на четырнадцать дней, и мы по пути если захотим, то можем на каждой станции останавливаться, – весело прибавила она.

В голове ее в это время мелькнула мысль, что во время пути она, может быть, успеет уговорить мужа и Конурина сойти в Монте-Карло и остаться там часа на три до следующего поезда, чтобы отыграться в рулетку.

– Где тут останавливаться! – махнул рукой Николай Иванович. – Прямо в Рим. Из Рима в Неаполь, оттуда в Венецию – и домой…

– Да-да… В Рим так и въедем. Пусть ромом нас угощают… – подхватил Конурин и опять прибавил: – Скажи на милость, вот уж не думал и не воображал, что Рим – хмельной город.

Человек из гостиницы, исполнив свою миссию по сдаче багажа и покупке билетов, привел Ивановых и Конурина в залу первого класса, поставил около них их саквояжи и пледы с подушками и, сняв фуражку, остановился в ожидающей позе.

– Что? Пур буар теперь? На чай хочешь? – спросил, улыбаясь, Николай Иванович. – А зачем путешественников в гостинице грабите? Мы – рюс, вы – франсе, и должны в мире жить, потому что друзья, ами. Какое же тогда «вив ля Руси» с вашей стороны? На` вот полчетвертака. А больше не дам. Не стоите вы, черти!

Он дал мелкую серебряную монету.

Через несколько минут подошел поезд из Марселя, отправляющийся до итальянской границы, и супруги Ивановы и Конурин засели