Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Голубчики, ангельчики мои, увезите меня поскорей куда-нибудь из этого проклятого места! – упрашивал Конурин. – Вы вдвоем шестьсот франков проухали, а ведь я один ухитрился более восьмисот франков в вертушки и собачки проиграть.

– В какие собачки? – спросила Глафира Семеновна.

– Ну, все равно: в лошадки, в поезда, в вертушки. Увезите, братцы, Христа ради. Ведь я семейный человек, у меня дома жена, дети.

– Да ведь дома в стуколку играете же и помногу проигрываете, – заметила Глафира Семеновна.

– То дома, матушка Глафира Семеновна, а ведь здесь, на чужбине, здесь можно до того профершпилиться, что не с чем будет и выехать.

– Насчет этого, пожалуйста, не беспокойтесь. Вместе приехали, вместе и уедем. В крайнем случае я свой большой бриллиантовый браслет продам, а на мой браслет можно всем нам до Китая доехать, а не только что до Петербурга.

– Завтра едем, Иван Кондратьич, завтра… Успокойся… – торжественно сказал Николай Иванович.

– А шестьсот франков так уж и бросишь без отыгрыша? – спросила мужа Глафира Семеновна.

– Пропади они пропадом! Что с воза упало, то уж пропало! И не жалею… Только бы выбраться из игорного гнезда.

– Верно, верно, Николай Иваныч, и я не жалею. Проиграл – вперед наука, – поддакнул Конурин.

– Как вы богаты, посмотрю я на вас! Где так на обухе рожь молотите, а где так вам и больших денег не жаль. Ведь восемьсот франков и шестьсот – тысяча четыреста… – сказала Глафира Семеновна.

– Плевать! Только бы вынес Бог самих-то целыми и невредимыми! – махнул рукой Конурин и прибавил: – Голубчик Николай Иваныч, не поддавайся соблазну бабы. Едем.

– Едем-едем.

Разговаривая таким манером, они приехали в Ниццу. Вместе с ними ехала в поезде и та дамочка, которая в саду около игорного дома лежала в истерике. Они увидали ее на станции. Ее выводили из вагона под руки двое мужчин: молодой в шляпе котелком и пожилой в плюшевом цилиндре. Глафира Семеновна осмотрела ее с ног до головы и сказала:

– Ни браслета, ни часов на груди, ни серег в ушах, однако же вот не унывает.

– Как не унывает, ежели дело даже до истерики дошло! Какого еще уныния надо? – воскликнул Николай Иванович.

– Истерика может и от других причин сделаться.

– Ну Глафира! Ну баба! В ступе бабу не утолчешь! И откуда у тебя могла такая ярость к игре взяться – вот чего я понять не могу! Есть у тебя деньги на извозчика? Я проиграл все свое золото, серебро и банковые билеты. Перевод на банк в кармане, и больше ничего.

– Есть-есть, не плачь. Четырнадцать франков еще осталось.

У станции они сели в коляску и поехали в гостиницу.

Ночь была восхитительная, тихая, луна светила вовсю, пахло бальзамическим запахом померанцев и лимонов, посаженных в сквере близь станции. Молодые побеги лавровых деревьев обдавали своим ароматом.

– Ночь-то какая, ночь! – восхищалась Глафира Семеновна. – Эдакое здесь благоухание, эдакой климат чудесный, и вдруг уезжать отсюда, не пробыв и недели! Ведь март в начале, у нас в Петербурге еще лютые морозы, на санях через Неву ездят, а здесь мы без пальто, я вон в одной шелковой накидке…

– Не соблазняй, Ева, не соблазняй, – откликнулся муж.

– Завтра едем? – еще раз спросил Конурин.

– Завтра-завтра… Черта ли нам в благоухании, ежели это благоухание на шильничестве и ярыжничестве основано, чтобы заманить человека в вертеп и обобрать.

– Ну вот и ладно, ну вот и спасибо. Ах, что-то теперь моя жена, голубушка, дома делает! – вздохнул Конурин.

– Чай пьет, – улыбнулась Глафира Семеновна.

– Нет, спит поди, уж третий сон спит. Вот смирные-то жены, которые ежели не бодающиеся, хуже. Дура она была, совсем полосатая дура, что не удержала меня дома, а позволила по заграницам мотаться. Встань она на дыбы, бодни меня хорошенько, и сидел бы я теперь в Петербурге, не посеял бы денег на дорогу, не разбросал бы их по столам с вертушками и собачками. А то вдруг, дура, говорит: «Поезжай, посмотри, как в заграничных землях люди живут, а потом мне расскажешь». Восемьсот франков проиграть в вертушки! Ведь это, люди говорят, триста двадцать рублей. Сколько на эти деньги можно было купить судачины, буженины и солонины для семьи и для артели приказчиков!

– Ах, Иван Кондратьич! Ну чего вы стонете! Все удовольствие своим стоном отравляете! – воскликнула Глафира Семеновна. – Надоели… Ужас как надоели! Скулите, как собака.

– Ругай меня, матушка, ругай, Христа ради! Ругай хорошенько. Стою я всякой руготни за мое безобразие. Не собака я, а еще хуже. Ругай… А то некому меня и поругать здесь.

Конурин опять вздохнул.

– Эх, хоть бы по телеграфу жена моя обругала меня хорошенько, так все мне легче бы было! – проговорил он.

Извозчик подвез их к гостинице.

Николай Иванович сдержал свое слово. Утром Глафира Семеновна еще спала, а он уже съездил в банкирскую контору, получил деньги по переводу, а вернувшись домой, за кофе потребовал счет из гостиницы, чтобы рассчитаться и ехать из Ниццы в Италию.

XXIX

За утренним кофе Глафира Семеновна опять сильно запротестовала, что они уезжают из Ниццы, от Монте-Карло, не попробовав даже отыграться, но Николай Иванович был неумолим. Его поддерживал и Конурин, пришедший из своего номера пить кофе вместе с ними.

– Надо, милая барынька, ехать, непременно надо, а то вконец свихнуться можно, – говорил он.

– Но мы ведь и Ниццы еще хорошенько не видали, – возразила она.

– Бог с ней, с Ниццей. Довольно. Хорошенького тоже надо понемножку… Море синее, видели, как шумит; как апельсины растут – видали; как взрослые дураки в детские игрушки играют и деньги проигрывают – видали; так чего ж нам еще? Какого шатуна?

– А не видали еще, как дамы купаются в море при всей публике, – попробовала Глафира Семеновна ударить на чувственную сторону мужчин. – Останемся хоть для дам-то еще денек.

– Ну вот… Стоит ли из-за купающихся дам! – откликнулся Николай Иванович. – Это можно и у нас под Петербургом видеть. Поезжай летом на Охту и за Охтой в лучшем виде увидишь, как бабы-копорки, полольщицы с огородов в речке купаются.

– Да разве тут есть какое-нибудь сравнение! Там бабы-копорки, а здесь аристократки в костюмах.

– Без костюмов-то, ангел мой, еще интереснее. Прямо онатюрель.

– Однако же ведь это серое невежество, чтоб уезжать из города, ничего путем не видавши. Сегодня, например, маскарад особенный будет, где все должны быть во всем белом: в белых балахонах, в белых дурацких колпаках. Это называется Корсо блян. Неужели же и это не посмотреть?

– Мы и так уж, сударыня-барыня, в дурацких колпаках, проигравши в детские бирюльки заведомым обиралам полторы тысячи франков, – отвечал Конурин.

– Уж и полторы тысячи! Целых ста франков до полторы-то тысячи не хватает. А у меня сегодня ночью, как нарочно, даже и предзнаменование… Всю ночь мне снилась цифра двадцать два, – продолжала Глафира Семеновна. – То будто этот номер в виде белых уток по морю плывет, то будто бы двадцать два огненными цифрами у Николая Иваныча на лбу. Вот бы на эту цифру и попробовать.

– Не путай, матушка, меня, не путай, сама какие хочешь сны видь, а меня не путай, – откликнулся Николай Иванович. – На-ко вот, рассмотри лучше счет из гостиницы, коли ты французская грамотейка. Что-то уж очень много они с нас содрали, – подал он ей счет.

– А я уверена, что после такого предзнаменования на двадцать два я выиграла бы, наверное выиграла бы. Да и ты выиграл бы, потому ведь и у тебя на лбу. Иван Кондратьич тоже выиграл бы, потому и у него, только не двадцать два, а тридцать три…

– Да неужто тридцать три? Тридцать три – это женина цифра. Ей тридцать три года, – сказал Конурин.

– Ну вот видите. А на счастье жены вы ни разу, кажется, не ставили.

– Ставить-то ставил, но так, зря. Что же, и у меня эта цифра огненными буквами?..

– Нет, так… Стоите будто бы вы в белом балахоне – вот в таком, что мы видели в окнах магазинов, для белого маскарада-то приготовленные… Стоите вы будто в белом балахоне, – придумывала Глафира Семеновна, – а у вас на груди – тридцать три. А от головы как бы сияние…

– Фу-ты, пропасть! Николай Иваныч, слышишь?

– Слушай ее! Она тебе наскажет! Ей только бы остаться да поиграть.

– Как это глупо, что вы не верите! Ведь это же сон… Во сне может все присниться.

– Действительно, во сне может всякая чушь присниться, – согласился Конурин, – но я замечал, что эта чушь иногда