Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Аттика, Аттика!.. Ах, шельма! Какое имя себе придумала! Аттика… И все это было, ты говоришь, тысячу восемьсот лет тому назад?

– Да-да…

– Стой… А не известно, какой она масти была, эта самая Аттика: брюнетка или блондинка?

– Почем же это может быть известно! Сохранилась только вывеска, что вот в этом доме жила куртизанка Аттика.

Мужчины стояли около стен и не отходили, тщательно осматривая их. Глафира Семеновна уже сердилась.

– Николай Иваныч! Ты чего глаза-то впялил! Обрадовался уж… Рад… Проходи! – кричала она.

Около стен дома, на противоположной стороне улицы, вход в которую был загражден железной решеткой, запертой на замке, стоял проводник и, лукаво улыбаясь, манил к себе мужчин. Около него стоял сторож в военной кепи с ключами.

– Ага! Вот где любопытное-то и особенное! – пробормотал Граблин и со всех ног бросился через улицу к проводнику. – Идите, господа, идите… На замке что-то такое…

Все перешли улицу. Сторож отворил уже дверь. Проводник повествовал о доме.

Перехватов перевел:

– Древний увеселительный дом… Сюда, впрочем, дамы не допускаются, и вам придется остаться одной на улице, – обратился он к Глафире Семеновне.

– И останусь… – вспыхнула та. – Очень мне нужно на всякую гадость смотреть! Но только и мужа я туда не пущу.

– Позволь, Глаша… но отчего же. – попробовал возразить Николай Иванович.

– Молчать! Оставайтесь здесь! Ни с места! Вспомните, что вы не мальчишка, а женатый, семейный человек.

– Послушай, душечка… Но при историческом ходе вещей… тогда как это помпейская древность…

– Молчать! Не могу же я остаться одна на улице. Видите, никого нет, все пустынно. А вдруг на меня нападут и ограбят?

– Позволь… Кто же может напасть, ежели никого нет?

– Молчать!

И Николай Иванович остался при Глафире Семеновне на улице. Остальные мужчины вошли в дом за решетку.

Через десять минут они уже выходили из дома обратно. Граблин так и гоготал от восторга… Конурин тоже смеялся, крутя головой и держась за живот.

– Ну, штука! Вот это действительно!.. Только из-за одного этого стоит побывать в Помпее! – кричал Граблин. – Ах, мосье Иванов! Как жаль, что ваша супруга не пустила вас с нами! Только это-то и стоит здесь смотреть. А то, помилуйте, какие-то кожевенные заводы, какие-то фабрики, мельницы, хлебопекарни… Да чихать на них, на все эти заводы!

Перехватов, смотря на Граблина и Конурина, пожимал плечами и говорил:

– О, невежество, невежество!

LIII

Проводник повел дальше. Сделали два-три поворота по переулкам, и открылась площадь с каменными скамьями, расположенными амфитеатром.

– Театр трагедий… – перевел со слов проводника Перехватов. – Видите, какая громадина. Места в первых рядах из мрамора. Они занимались почетными лицами. Тут помещались городские власти, жрецы…

– Постой, постой… Да разве жрецам подобало в театр?.. Ведь это ихние попы, – остановил его Конурин.

– Ихним все подобает, – отвечал Николай Иванович. – Ведь они идольские жрецы, даже богу пьянства Бахусу праздновали, так чего тебе еще!

– А разве у них был бог пьянства?

– Был. В том-то и штука. Вся и служба-то у жрецов заключалась в том, что придут в храм, накроют перед статуей Бахуса закуску, выпьют, солененьким закусят, попоят этих самых вакханок…

– Ах вот как… Ну, тогда дело десятое.

– Положим, что не совсем так… – начал было Перехватов. – Ну да уж будь по-вашему, – махнул он рукой.

– А вакханки – те же самые кокотки, только еще попронзительнее, потому что завсегда пьяные, – пояснил в свою очередь Граблин и сказал: – Ну что ж, Рафаэль, веди дальше.

– Дай на величественное-то здание посмотреть. Ведь это театр, а не домишко какой-нибудь.

– Какой тут театр! Просто цирк. На манер цирка и выстроен. Вот тут на площадке, должно быть, акробаты ломались.

– Тогда все театры так строились.

– Поди ты! Ежели бы был театр, то была бы и сцена.

– Да вот сцена… Вот где она была. Разумеется, только этот театр был без крыши.

– Ну а без крыши, так это уже не театр.

– Театр, настоящий театр с декорациями на сцене. Я же ведь читал описание. Был и занавес перед сценой, с тою только разницей, что этот занавес не наверх поднимался, а опускался вниз под сцену, где было подземелье.

– Ну довольно, довольно. Мимо. Завел свою шарманку и уж рад. Не желаем мы слушать, – торопил Перехватова Граблин.

Двинулись дальше. Подошли ко второму театру.

– Комический театр… Theatrum tectum…[601] В 63 году он был разрушен землетрясением, и уж извержение Везувия застало его в развалинах. В этом комическом театре замечателен оркестр из цветного мрамора… – рассказывал Перехватов.

– Ну и чудесно, ну и пусть его замечателен, – отвечал Граблин. – Уж замечательнее, брат, того, что мы видели нарисованным на стенах увеселительного дома, ничего не будет. Мимо.

– Вы говорите, комический театр… – начал Конурин. – Стало быть, здесь в старину оперетки эти самые давались?

– Какие оперетки! Опереток тогда не было.

– Ты, Рафаэль, вот что… Ты скажи проводнику, что ежели есть еще на просмотр такое же забавное, как мы давеча за замкóм видели, то пусть показывает, а нет, так ну ее и Помпею эту самую…

– Уходить? Да что ты! Мы еще и половины не осмотрели. Вообразите, какое невежество! – обратился Перехватов к Глафире Семеновне, но та тоже зевала. – Вам скучно? – спросил он ее.

– Не то чтобы скучно, а все одно, одно и одно.

– Здесь кладбище еще будет. Я знаю по описанию. Сохранились могилы с надписями.

– Ну его, это самое кладбище! Позавтракать надо. Я до смерти есть хочу… Бродим, бродим… – заговорил Конурин.

– Приятные речи приятно и слушать, – подхватил Граблин. – Рафаэль! Что же ты моей команде не внимаешь! Вели выводить нас вон. Будет уж с нас, достаточно напомпеились.

– Domus Homerica![602] – возглашал проводник, продолжая рассказывать без умолку.

– Дом трагического поэта, но какого именно – неизвестно, – переводил Перехватов. – У дома сохранилась надпись «Cave canem» – «Берегись собаки». Около этого места были найдены металлический ошейник и скелет собаки.

– Ну вот еще, очень нам нужно про собаку! Мимо! – слышался ропот.

– Господа! Тут сохранились замечательные изображения на стенах…

– По части клубнички? Такие же, как мы видели давеча в увеселительном доме? – спросил Граблин.

– Нет, но все-таки…

– Тогда ну их к черту! Выводи же нас из твоей Помпеи.

– Да уж и то проводник выводит. Thermopolium[603] – продажа горячих напитков, таверна…

– Где? Где?

– Да вот, вот… Сохранилась вывеска.

– Тьфу ты, пропасть! Только одна вывеска сохранилась. Чего ж ты кричишь-то перед нами с такой радостью! Я думал, что настоящая таверна, где можно выпить и закусить, – сказал Граблин.

– Общественные бани!

– Ну их к лешему!

– Ах, господа, господа! Неужели вы древние бани-то не посмотрите? – удивлялся Перехватов.

– Ну, бани-то, пожалуй, можно, а уж после бань и довольно… – сказал Николай Иванович.

Вошли в стены бань. Перехватов рассказывал назначение отделений и название их.

– Apodyterium[604] – раздевальная комната, где оставляли свою одежду пришедшие в баню. Сохранились в стенах даже отверстия для шкапов, куда клалась для сохранения одежда.

– С буфетом бани были или без буфета? – поинтересовался Конурин.

– С буфетом, с буфетом. Древние подолгу бывали в бане и любили выпить и закусить.

– Молодцы древние!

– Из раздевальной вход в холодную баню – frigidarium[605]. Вот и бассейн для купанья.

– Скажи на милость, какой бассейн-то! Даже больше, чем у нас в Питере в Целибеевских банях.

– Из этой холодной бани вход в горячую – tepidarium…[606] Здесь натирались душистыми маслами и вообще всякими благовониями.

– Ну?! Вот еще какой обычай. А ежели, к примеру, кто не благовониями хотел натереться, а скипидаром, или дегтем, или бобковой мазью? – спрашивал Конурин.

– Не знаю, не знаю. Насчет дегтю и бобковой мази описания не сохранилось.

– Позвольте, господа… Ну а где же каменка, на которую поддавали? Где полок, на котором вениками хлестались?

– Известно, что древние вениками не хлестались.

– Да что ты! Неужто и простой народ не хлестался? Вздор.

– Четвертое отделение бани, для потения – calidarium[607]. Это уж самая жаркая баня.

– Неужто четыре отделения? – удивлялся Конурин. – Ну уж это значит, были охотники до бани, царство им небесное, господам помпейцам!

– Даже пять