Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

в гору уже около трех часов, а все еще Везувий был далеко. Солнце так и пекло. Мулы, запряженные в экипаж, взмылились, пот с них так и стекал, капая с животов, и кучер просил остановиться и сделать мулам отдых. На одной из террас остановились. Англичане тотчас же вынули свои бинокли и начали рассматривать виды на море и на Везувий. Конурин попросил у одного из англичан бинокля и тоже взглянул на Везувий.

– Ничего нет страшного, – сказал он. – Ехал я сюда, так сердце-то у меня дрожало, как овечий хвост, а теперь я вижу, что все это зря. Признаюсь, эту самую огнедышащую гору я себе совсем иначе воображал, думал, что тут и не ведь какое пламя, и дым и головешки летят, а это так себе, на манер пожара в каменном доме: дым валит, а огня не видно.

– Погоди храбриться-то, ведь еще не подъехали к самому-то пункту, – отвечал Николай Иванович.

– И я совсем иначе воображал, – прибавил Граблин. – Говорили, что теперь на Везувий проезжая дорога, на каждом шагу рестораны, а тут пустыня какая-то.

– А вон, должно быть, вдали ресторан стоит.

Действительно, на буро-сером грунте виднелось белое каменное здание.

– Так что ж мы на пустынном-то месте остановились! – воскликнул Граблин. – Нам бы уж около него привал сделать. Кучер! Коше! Ресторан… Вали в ресторан… – указывал он на здание. – Выпить смерть хочется, а мы и свои, и английские запасы все уничтожили.

– Вольно же вам было с одного на каменку поддавать, – сказала Глафира Семеновна. – Сельтерской воды бутылочка, впрочем, есть. Хотите?

– Что же мне водой-то накачиваться! Я уже теперь на хмельную сырость перешел. Коше! Ресторан… Скорей ресторан. На чай получишь. Да переведи же ему, Рафаэль, чтоб он ехал!

– Видишь, животины измучились. Дай им вздохнуть. Хуже будет, как на дороге упадут.

Сделав отдых, стали взбираться выше. Белое здание становилось все ближе и ближе, вот уже экипаж и около него.

– Стой, стой, кучер! – кричал Граблин, хватая кучера за плечо. – Ребята! Выходите. Наконец-то приехали к живительному источнику.

– Погоди, постой радоваться. Это вовсе не ресторан, а обсерватория, – отвечал Перехватов.

– Как обсерватория? Что ты врешь!

– Да вот надпись на доме. Читай.

– Как я могу читать, ежели не по-нашему написано! Впрочем, obser… Обсерватория и есть. Да, может быть, это так ресторан называется? Выйди из экипажа и спроси, нельзя ли тут выпить коньячишку или хоть красного вина.

– Да нет же, нет, это настоящая обсерватория для наблюдения над небесными планетами и звездами.

– Тьфу ты, пропасть! Подъезжали – радовался, и вот какое происшествие! Да ты толкнись на обсерваторию-то… Может быть, и на обсерватории выпить дадут.

– Какая же выпивка на обсерватории!

– Ничего не значит. Какая может быть выпивка в аптеке? Однако, помнишь, в Париже раз ночью нам настойку на спирте в лучшем виде приготовили в аптеке, когда мы честь честью попросили и сказали, что для русь, для русских.

– В аптеке спирты есть, а на обсерватории какие же спирты! Господа! Может быть, хотите слезть здесь и посмотреть в телескоп на планеты, то тут даже приглашают. Вот и надпись, что вход свободный, – предложил Перехватов.

– Черт с ними, с планетами! Что нам планеты! Нам не планеты нужны, а стеклянный инструмент с хмельной сыростью.

Из дверей обсерватории выбежал сторож в форменной кепи, подбежал к экипажу и забормотал по-итальянски, приглашая жестами выйти путешественников из экипажа.

– Одеви русь есть? Коньяк есть? Вен руж есть?[611] – спрашивал его Граблин.

Сторож выпучил глаза и улыбнулся.

– Чего ты смеешься, итальянская морда? Черти! Обсерваторию выстроили, а нет чтобы при ней ресторанчик завести. Кто же тогда на ваши планеты будет смотреть, ежели у вас никакой выпивки получить нельзя, – продолжал Граблин.

– Алле, коше, алле! – кричала Глафира Семеновна кучеру. – Я не понимаю, господа, что тут зря останавливаться! Судите сами: какой может быть коньяк на обсерватории!

– Позвольте… В аптеке же пили.

Экипаж стал взбираться дальше. Показалась застава с караулкой. Вышел опять сторож, остановил экипаж и стал спрашивать билеты на право проезда на Везувий. Англичане, запасшиеся билетами еще в гостинице, предъявили свои билеты, у русских не было билетов. Все они недоумевали, какие билеты. Перехватов вступил в переговоры со сторожем. Пущена была в ход смесь французского, немецкого и итальянского языков с примесью русских слов. Оказалось, что за шлагбаум, на откупленную английской компанией Кука вершину Везувия, можно приехать только, взяв билет, стоящий двадцать франков с персоны. Билет этот дает право на проезд по железной дороге к вершине Везувия и обратно, а также и на право восхождения от вершины к самому кратеру в сопровождении рекомендованного компанией Кука проводника. Перехватов перевел все это своим русским спутникам.

– Двадцать франков с носа! Фю-фю-фю! – просвистал Конурин. – А нас пятеро, стало быть, выкладывай сто франков? Однако. Да ведь на эти деньги можно двадцать бутылок итальянской шипучки «Асти» выпить. Господа! Да уж стоит ли нам и ехать?

– Иван Кондратьич! Да вы никак с ума сошли! – воскликнула Глафира Семеновна. – Нарочно мы для Везувия в Неаполь стремились, взобрались до половины на гору, и, когда Везувий у нас уже под носом, вы хотите обратно?.. Да ведь это срам! Что мы скажем в Петербурге, ежели нас спросят про Везувий наши знакомые!

– А то и скажем, что были, мол, видели его во всем своем составе. Как про папу римскую будем говорить, что видели, так и про Везувий.

– Нет-нет! На это я не согласна. Вы можете оставаться здесь при караулке у шлагбаума, а мы поедем. Николай Иваныч! Плати сейчас деньги. Покупай билеты!

– Изволь, изволь… Непременно вперед ехать надо. И я не согласен ехать обратно. Я уже сказал тебе, что пока не закурю папироски от этого самого Везувия, до тех пор не буду спокоен, – отвечал Николай Иванович и вынул два золотых. – Покупай, Иван Кондратьич, билет. Полно тебе сквалыжничать.

– Да ведь почти полтора пуда сахару это удовольствие-то стоит, ежели по нашей петербургской торговле сравнить, – отвечал Конурин, почесывая затылок. – Эх, где наше не пропадало. Мусью! Бери золотой… Давай билет.

– А мне, стало быть, два золотых выкладывать за себя и за Рафаэля? – вздохнул Граблин. – Два золотых… на наши деньги по курсу шестнадцать рублей… Сколько это пуху-то из нашей лавки продать надо, ежели на товар перевести?.. Ежели полупуху, то… Ну, да чего тут! Букашкам-таракашкам из мамзельного сословия по капернаумам разным и больше отдавали. Вот, Рафаэлишка, и за тебя золотой плачу, а ты этого, подлец, не чувствуешь и, как что, сейчас про меня: дикий да дикий. А дикий-то за недикого платит.

Билеты были взяты, и экипаж продолжал взбираться по террасам к вершине Везувия. Ясно уже обозначилось вверху беловатое здание станции железной дороги, виднелся самый железнодорожный путь, ведущий почти отвесно на самую крутизну, можно было уже видеть и маленький вагончик, который воротом втягивали наверх. Все смотрели в бинокли.

– Неужто и нас также потянут на канате? – спрашивал Конурин.

– А то как же? – отвечал Николай Иванович.

– А вдруг канат сорвется и вагон полетит кверху тормашками?

– Ну уж тогда пиши письмо к родителям, что, мол, аминь. И костей не соберешь.

– Фу-ты, пропасть! И это за свои-то кровные деньги! Оказия… Уж письмо к жене перед поднятием не написать ли, что, мол, так и так… Вексель бы ей переслать. Вексель при мне Петра Мохова на полторы тысячи есть.

– Ах, Иван Кондратьич, как вам не стыдно так бояться! Я женщина, да не боюсь, – сказала Глафира Семеновна.

– Погоди храбриться-то очень, ведь еще не села в вагон, – заметил ей муж.

– И сяду, и в лучшем виде сяду – и все-таки не буду бояться.

– Да ведь в случае чего можно и на станции остаться, ведь не принудят же меня по этой проклятой железной дороге подниматься, ежели я не желаю? – опять спросил Николая Ивановича Конурин.

– Само собой.

– Ну так, может быть, я только до железной дороги доеду, а уж насчет вагона-то – Бог с ним. Право, при мне денег много и, кроме того, вексель, даже два.

– Да уж сверзишься вниз, так что тебе!

– Чудак-человек, у меня жена дома, дети. Ты с женой вниз полетишь, так вас два сапога пара, так тому и быть, а я вдову дома оставлю. Уф, страшно! Смотри,