Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Трус.

– Мазилкин! Рафаэль! Да что ж ты самого главного-то не узнал, – начал Граблин, обращаясь к Перехватову. – Там на станции буфет есть?

– Есть, есть, и даже можно завтрак по карте получить.

– Ну так теперь я ничего не боюсь. Дернуть поздоровее горького до слез, так я куда угодно. На всякую отчаянность готов.

– Ну а я, должно быть, в ресторане и останусь. Нельзя мне… Векселей при мне на полторы тысячи рублей да еще деньги… Кабы векселей не было – туда-сюда… – порешил Конурин.

Наконец подъехали к самой станции. На дворе ржали лошади, кричали ослы.

LVIII

Станция канатной железной дороги стояла примкнутой у почти отвесной скалы, покрытой темно-бурой остывшей лавой, местами выветрившейся в мелкий песок. По скале, чуть не стоймя, были проложены на пространстве приблизительно трех-четырех верст рельсы, и по ним поднимался и спускался на проволочных канатах путем пара открытый вагончик на десять-двенадцать мест. Путешественники тотчас же бросились осматривать дорогу. В это время вагон спускался с крутизны. Визжали блоки, кондуктор трубил в рожок. Глафира Семеновна закинула кверху голову и невольно вздрогнула.

– Фу как страшно! – проговорила она. – И не едучи-то, дух захватывает.

Передернуло всего и Николая Ивановича.

– Не поедешь? – спросил он.

– Да как же не ехать-то? Ведь срам. Столько времени поднимались на лошадях, взяли билеты, находимся уже на станции – и вдруг не ехать! Ведь ездят же люди. Вон спускаются.

– Оборвется канат, слетишь – беда. И костей не соберут, – покачал головой Конурин.

– По-моему, по такой дороге только пьяному в лоск и ехать. Пьяному море по колено, – заметил Граблин.

– Только уж ты, Григорий Аверьяныч, пожалуйста, не очень нализывайся. Вывалишься из вагона пьяный, еще хуже будет, – сказал Перехватов.

– А ты держи и не допускай меня вываливаться. На то ты и взят для компании.

– Нет-нет… Боже вас избави. Ежели вы будете пьяны, я с вами не поеду, – заговорила Глафира Семеновна.

– Позвольте… Нельзя же для храбрости не хватить. Ведь это какая-то каторжная дорога.

В это время спустился вагон с семью пассажирами. Среди пассажиров находилась и какая-то дама-немка. Она была бледна как полотно и сидела с полузакрытыми глазами. Помещавшийся рядом с ней довольно толстый немец с щетинистыми усами давал ей нюхать спирт из флакона. Из вагона ее вывели под руки.

– Вот уж охота-то пуще неволи! – покачал головой Николай Иванович. – Уж ехать ли нам, Глаша? – спросил он жену. – Видишь, дама-то как… чуть не в бесчувствии чувств.

– Да конечно, не поедемте, – подхватил Конурин. – Ну ее к черту, эту дорогу!

– Нет-нет, я поеду! Я зажмурюсь во время езды, но все-таки поеду, – решила Глафира Семеновна. – Помилуй, нахвастали всем в Петербурге, что будем на Везувии, и вдруг не быть!

– Да в Петербурге-то мы станем рассказывать, что были на самой вершине, что я даже папироску от кратера закурил. Ты думаешь, они нас выдадут? – кивнул Николай Иванович на товарищей. – Нисколько не выдадут. Ведь и они же не будут подниматься, ежели мы не поднимемся.

– Я поднимусь, – сказал Перехватов.

– И я, и я с вами, а вы, господа, как хотите, – твердо сказала Глафира Семеновна.

Посмотрев дорогу, все отправились в ресторан при станции. Жутко было всем, но каждый храбрился. Компания англичан-спутников сидела уже в ресторане за столом и завтракала. Кроме их, завтракали и еще англичане, приехавшие в другой компании, также причудливо одетые. Один был в шотландской шапке, с зелеными и красными клетками по белому фону и в таком же пиджаке, застегнутом на все пуговицы и увешанном через плечо на ремнях фляжкой, кожаным портсигаром, зрительной трубой, круглым барометром. Завтрак был по карте. Англичанам подавали что-то мясное. Граблин подошел к столу, заглянул в блюдо и воскликнул:

– Ну так я и знал! Баранье седло с бобковой мазью из помидоров. Фу-ты, пропасть! Это ведь для них, это ведь для англичан. В Неаполе только англичанам и потрафляют.

– Да ведь это оттого, что их много путешествует по Италии, – отвечал Перехватов. – А русских-то сколько? Самые пустяки. Ведь вот сколько времени ездим, а только на одну русскую компанию и наткнулись.

– Плевать мне на это!

Завтрак прошел невесело и кончился скандалом. Все остерегались пить, кроме Граблина, который, как говорится, так и поддавал на каменку, в конце концов окончательно напился пьян и стал придираться к англичанам. Перехватов останавливал его, но тщетно. Граблин передразнивал их говор – показывал им кулаки, ронял их стаканы, проливая вино, англичанку в шляпе грибом, свою спутницу по шарабану, называл «мамзель-стриказель на курьих ножках». Англичане возмутились, загоготали на своем языке и повскакали из-за стола, сбираясь пересаживаться за другой стол. Глафира Семеновна бросилась к Граблину, стала его уговаривать не скандалить и с помощью Перехватова увела в другую комнату. Граблин еле стоял на ногах. Его усадили в кресло. Ворча всякий вздор и уверяя Глафиру Семеновну, что только для нее он не подрался с седым англичанином, он спросил себе бутылку «Асти», выпил залпом стакан и стал дремать и клевать носом. Через несколько минут он спал.

– Пусть спит, а мы поедем на вершину Везувия одни, – сказал Перехватов. – К нашему возвращению он проспится. Нельзя его брать с собой в таком виде. Он из вагона вывалится. Да ведь и от вагона до кратера надо изрядно еще пешком идти. Здесь ему отлично… В комнате он один. Слуге дадим хорошенько на чай, чтобы он его покараулил, – вот и будет все по-хорошему.

– Ужасный скандалист! – покачала головой Глафира Семеновна.

– Совсем саврас без узды. Видите ли, сколько я от него натерпелся в дороге! – вздохнул Перехватов. – Ведь в каждом городе у него скандал, да не один. Ведь только желание образовать себя путешествием, поглядеть в Италии на образцы искусства и заставило меня поехать с ним, а то, кажется, ни за что бы не согласился с ним ездить.

Вошли Конурин и Николай Иванович.

– Успокоился раб божий Григорий? – спросил Конурин.

– Спит. Да оно и лучше. С ним просто несносно было бы в вагоне. Едемте скорей на вершину Везувия, – торопил Перехватов.

Он вынул у спящего Граблина часы, кошелек и бумажник, поручил наблюдать за ним слуге, и все отправились садиться в вагон.

– Глаша, Глаша, я захватил для тебя бутылку содовой воды. В случае чего, так чтоб отпоить тебя, – сказал Николай Иванович.

– Смотри не пришлось бы тебя самого отпаивать водой, – был ответ.

– Святители! Пронесите благополучно по этой каторжной дороге! – шептал Конурин. – И чего, спрашивается, мы лезем? За свои деньги и прямо на рогатину лезем.

– Так вернись и оставайся вместе с Граблиным, – сказал Николай Иванович.

Конурин колебался.

– Да уж и то лучше, не остаться ли? Ведь на тысячу восемьсот рублей у меня векселей в кармане. Свержусь, так кто получит? – сказал он, но тут же махнул рукой и решительно прибавил: – Впрочем, на людях и смерть красна. Поеду. Погибну – так уж в компании.

– Да полноте вам тоску-то на всех наводить! – заметила ему Глафира Семеновна. – Что это все – погибну да погибну! Где бы бодриться, а вы эдакие слова. Отчего же другие-то не погибают?

– А уж катастрофа один раз была, – сказал Перехватов. – Вагон сорвался с каната, и все, разумеется, вдребезги… Я читал в газетах.

– Не говорите, не говорите, пожалуйста… – замахала руками Глафира Семеновна, бледнея. – Разве можно перед самым отправлением такие речи?.. Как вам не стыдно!

Они уже стояли около вагона. В вагоне сидели их спутники – три англичанина и англичанка – и какой-то пожилой, худой и длинный человек неизвестной национальности, облеченный в светлое клетчатое пальто-халат.

– Ежели, Глаша, хочешь, то ведь еще не поздно остаться. Черт с ними и с билетами! – сказал жене Николай Иванович.

– Нет-нет, я поеду.

И Глафира Семеновна вскочила в вагон. Николай Иванович ринулся было за ней, но кондуктор, находившийся в вагоне, отстранил его, захлопнул перекладину и затрубил в рог. Заскрипели блоки, и вагон начал подниматься.

– Стой! Стой, мерзавец! – закричал Николай Иванович кондуктору. – Это моя супруга! Се ма фам! и я должен с ней!..

Но вагон, разумеется, не остановился.

– Что же это такое! – вопиял Николай Иванович. – Отчего он нас не пустил? Ведь и места в вагоне свободные были. Неужели их скоты-англичане откупили? Господи, да как же так одна Глаша-то там будет? Ах, подлецы, подлецы! Пуркуа? Какое вы имеете право не пускать мужа, ежели взяли его жену! – кинулся он чуть не с кулаками на железнодорожного сторожа, оставшегося на платформе.

Тот забормотал что-то на ломаном французском языке.