Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска - Федор Иванович Елисеев

и неприлично. Но еще было стыднее и неприличнее, когда этому способу должны были последовать и женщины. В таких случаях мы старались «не видеть этого». Часовые же вначале «гоготали» над женщинами, но потом и им было стыдно. Отворачивались и они, лишь торопя всех проделывать эту экзекуцию как можно скорее. Приняв во внимание глубокий снег во дворе, свирепый холод, нетрудно представить всю эту подлую картину и «следы» ее от полутора тысяч человек… Случились и роды. Нечеловеческий крик несчастных женщин, оглашавших здание, замурованное морозами, вызывал ненависть к власти.

Кубанский хор. Первый концерт

Хор образовался в Москве, в Бутырской тюрьме. Организаторами его были два брата Замулы, капитан и поручик нашего 4-го Кубанского пластунского батальона. Они из Анапы. Старший брат, капитан, окончил консерваторию. Случайно, и впервые, я услышал этот хор в Астраханских казармах, куда была переведена группа кубанских офицеров из Бутырки с генералами Абашкиным и Косиновым. Войсковой старшина Горбачев, сотник и адъютант 2-го Черноморского полка 1914 года, с которым я тогда подружился в майских лагерях под станицей Кавказской, дивный бас, знаток и любитель хорового пения, предложил мне войти в хор. Я согласился.

После вечерней переклички в широком коридоре идти спать в свою затхлую камеру было и рано, и тошно. Невольно образовывался кружок, и мы тихо запевали что-нибудь из песен черноморских казаков, как образных в своей грусти и в воинственности. На это тихое пение, как к огоньку, присоединялись ближайшие. Песни ширились. На противоположной стороне коридора устанавливалась тишина, и оттуда подходили уже колчаковцы, послушать и узнать – кто это так стройно поет?

Это было поначалу, а потом вошло в обыкновение – мы только начнем пение, как к нам присоединялись Горбачев, дивный баритон сотник Иодковский из штаба генерала Улагая, сильный второй тенор хорунжий Зебров, из заслуженных пластунских фельдфебелей, и другие, кто составлял в Москве хор Замулы. Этот хор не распался, но было так гнусно на душе, что было не до хора.

Приходили к нам и оба брата Замулы, слушали нас, но в пение не вступали. Парные часовые, стоявшие за замурованными морозом стеклянными дверьми, полуоткрывали их и затаенно слушали наше пение, явно неведомое им.

Старший Замула, регент, заинтересовался нашим пением и предложил делать спевки. Все охотно согласились. Меня избрали администратором хора.

Как-то, после спевки, появилась мысль – дать здесь, для своих арестантов, концерт. Уполномочили Замулу и меня обратиться к комиссару. Он согласился и обещал выяснить «возможности», которые не от него зависят. Скоро пришел ответ, что местная Чека дала право на концерт, но предварительно он должен ознакомиться с репертуаром песен, с их содержанием. Все песни были переписаны и представлены. И вот он вызывает меня и немного смущенно спрашивает:

– Можно ли в одной песне заменить слова вот эти – «пид московськым караулом у тюрьми»?

Я его понял и отвечаю:

– Можно заменить словами – «пид турэцькым караулом».

– Вот спасибо Вам!.. А то, знаете, того могут власти придраться, – радостно отвечает он.

В большой комнате, видимо былой церкви епархиалок, был устроен помост. Поставлены длинные лавки. Их заполнили все слушатели курсов, свободный от наряда караул со своим начальником, орангутанговского вида человеком, при котором уже была одна заложница-полька, ставшая его «наложницей». Неприятный он был тип: высокий, лицо рябое, злое, рот до ушей, длинные руки – горилла в образе человека.

Вошли и «почетные гости», человек пять членов Чека. Вошли твердой поступью, «достойно» своего властного положения сих мест. Как они были одеты? На каждом длинная доха до пят, охваченная широким желтым кожаным поясом. На поясе маузеры в длинных желтых кобурах, но не на боку, а на животе. Все при шпорах. На головах кожаные черные шлемы с острыми шишаками. На них, спереди, красная суконная звезда в ладонь шириной.

Доха – это сибирская верхняя одежда. Она имеет покрой нашего тулупа – широкая и длинная. Верх покрыт шкурой волка или собаки, шерстью наружу, а с внутренней стороны – мех. Шерстью наружу потому, что и в дождь, и в снег влага (вода) скатывается вниз по жесткой волчьей щетине и собачьей шкуре и не проникает вовнутрь. Лучшая и дорогая доха считается из волчьей шкуры, которую трудно достать. Крестьяне же носят (шьют) ее больше из собачьей шкуры, как более доступной.

И вот надо только представить вид этих пяти человек, крупного роста, в демонических головных уборах…

Если бы подобные фигуры появились на улицах наших станиц, то люди разбежались бы в стороны с криками: «Черти!.. черти идут!» А собаки завыли бы от страха… Таков был вид этих чекистов, наших «почетных гостей», в руках которых находилась наша судьба.

Какие были лица, глаза, лоб, рот, подбородок у этих людей – ничего не было видно. Все было закрыто «шлемами», надвинутыми до самых глаз, с опущенными бортами по шее и щекам. Виден был у каждого только нос и орбиты глаз.

Вошли, сели в первом ряду, вытянули ноги вперед и замерли, положив руки на колени. Позади них поместился весь караул.

Первое отделение нашего концерта дали офицеры колчаковской армии, поставив какую-то веселую, игривую шутку, закончившуюся дружными аплодисментами всех. Чекисты не аплодировали. Следующее отделение – наш хор.

Около 40 человек выстроились по голосам в гимнастерках, в сапогах. И хотя все было на нас не первой свежести, но, затянутые поясами, мы держали себя по-воински, даже по-офицерски.

– «Казачья молитва», – густым баритоном объявляет наш конферансье, стройный сотник Иодковский.

Ой, Ты Боже Мылосэрдный,

Боже щирый и прэщэдрый,

Прославляем Твою мылость,

Боже!.. взглянь на нашу щирость! —

тихо полилось со сцены, призывая к молитве тех, кто густой, темной толпой сидел позади чекистов и караула.

Дай нам, Боже!.. Дай из нэба,

Дай чого нам бильше трэба… —

просим мы Всевышнего в этой холодной и голодной красной тюрьме, и потом, словно потеряв свою веру в просьбу, вдруг кричащим аккордом к небу хор хватил во всю мощь своих голосов:

Дай нам мыру и покою,

Пид могучею рукою.

Я следил за чекистами – какое впечатление производит наше пение? И в эти минуты мне казалось, что они увидели в нас, офицерах Белой армии, попавших в такие жуткие условия, с установившейся кличкой «белые бандиты», людей, духовно стоявших выше них. Потому что так петь, так выражать в пении свою душу, так сохранить свою душу могут люди