Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска - Федор Иванович Елисеев

Гудэ витэр вэльмы в поли,

Рэвэ, лыст ломае,

Плаче козак молодэнькый,

Долю проклынае, —

нежно затянули мы следующую печальную казачью песню. Не знаю, что думали красные слушатели, но наши сотоварищи по заключению, вся толпа замерла, устремив сотни глаз на сцену, откуда в минорном тоне неслись эти жалобные слова.

Спели и еще несколько песен Черноморского казачества. Спели и «Закувала та сыза зозуля»… С воинственным призывом спели «Рэвуть стогнуть горы»:

Дэ ж вы славни Запорожци,

Сыны вольной воли,

Чом ныйдэтэ вызволяты —

Нас з тяжкои нэволи?!.

Все песни были явно контрреволюционные, с освободительным призывом «из неволи, из тюрьмы», в которой мы были. И как финальный призыв – Иодковский объявил последнюю песню «А вжэ лит бильш двисти, як козак в нэволи»:

Гэй-гэй!.. выйды долэ из воды,

Вызволь мэнэ козаченька из биды!..

Чекисты сидят молча, ничем не реагируя. Наше пение было так искренне, так вызывающе, что я, как администратор хора, подумал – а не придерутся ли они к этому? А хор продолжает с упреком:

С наризныць козацькых – сэрпы поробылы,

А гостри шаблюкы – на косы побылы, —

и вновь, ревом голосов, взалкал:

Гэй-гэй!.. вы козакы!.. молоди!

А дэ ж ваши конычэнькы ворони?!

Мое сердце начинает сжиматься. Думаю – а вдруг вскочит на ноги кто из них и крикнет: «Стой!.. Кто это сочинил?.. Прекратить пение!»

Кони наши в лузях,

А козак за плугом,

Гэй, ты козаче! Хопай ниж! (хватай нож)

Дэ побачишь ворижэнька – там и риж! —

оборвал хор резко свой последний куплет.

Зала молчит. Регент, капитан Замула несколько секунд смотрит на свой хор, будто не зная – что же ему делать? И потом, как всегда, неловко повернулся кругом и делает поклон всем слушателям, давая этим знать, что концерт окончен. И только после этого в рядах своих послышались довольно редкие и несмелые аплодисменты.

Песня призывала резать врагов казаков, в данное время красных конечно, но это открыто приветствовать нельзя было.

Чекисты и караул вновь молчат и сидят как мумии, не шелохнувшись, словно желая показать хору: «Ну, пойте, пойте… Послушаем еще вас… А там посмотрим – что с вами надо сделать»…

Чтобы стушевать неприятность, умный и тонко воспитанный сотник Иодковский оглашает следующую песню:

– «Пир у князя Гудала» из оперы «Демон» Лермонтова.

Из этого вновь выпирала контрреволюция! Бал?!. Да еще у князя?.. Какого князя? Теперь ни балов, ни князей нет, а пленные казачьи офицеры хотят вновь спеть что-то опасное?.. И хор под гробовую тишину, тихо, загадочно произнес-пропел дивные слова оперы:

Ноченка темная,

Скоро пройдет она.

Завтра же

С зоренькой

В путь нам опя-ать…

И потом воинственно зацекотал:

Сядем на борзые, кони прекрасные!

Будем оружьем на солнце блистать!

С бубнами!.. С плясками!.. С песнями!.. С громкими!

Завтра нас девушки будут встречать…

Русские слова, естественно, были более понятны красным слушателям. Даже прошла «усыпленность» чекистов, и они задвигались на своих стульях.

Но – довольно серьезных песен! Надо потешить души всех. Эта веселая песенка чисто украинского жанра, когда днепровские казаки, возможно состоя в польском королевстве, еще чумаковали в Крым за солью. В ней ярко выразилась доля чумачества бедного казака, и он не унывая, в своем природном юморе, всю вину в неудачах сложил на своего упряжного коня. На Кубани я ее нигде не слышал. И вот хор затянул печально:

Було колысь – козаченько возыв силь та рыбу, А тэпэрь же, бидалага – тилькы сыру глыну…

Поясняя насмешку казака над своей горькой долей, весь хор игриво, монотонно зажурчал речитативом:

Силь вэзу, силь вэзу, горою, горою, Конякою, конякою, рябою, рябою…

И потом, словно в последнем отчаянии своей неудачи, хор вскричал словами казака-чумака:

Гэй ну – сыва-грыва, ты коростява, паршива,

Краще б було мойе дило, як бы тэбэ вовкы зъилы!..

Гэй, ну!.. Гэй, ну!.. Гэй, ну-ну-ну-ну-ну!

Тпру-у-у-у, —

перешел хор в шутку, небрежно, и на все немузыкальные возгласы растворился в последнем слове «тпру-у».

Фурор был исключительный. Даже весело осклабились до того молчаливые чекисты. А наш комендант, человек-орангутанг, он так осклабился во весь свой широкий рот, как может смеяться только животное. Мы покорили власть и… с первого же выстрела. Занавес «от руки» – и мы приготовились к лезгинке.

Я никогда не танцевал лезгинку в гимнастерке. Этот классический кавказский танец можно выявить доподлинно только в черкеске. Генерал Хоранов не хотел выступать один, считая это несолидным для него, как генерала. У него большой багаж. Он одинок. Багаж – это все его богатство человека, не имеющего семьи. У него три черкески с бешметами. Ему позволили сохранить и иметь при себе седло и кинжал. Чтобы выступить вместе, он подарил мне свою старую серую дачковую черкеску, довольно потертую, и черный легкий кашемировый бешмет. Мы с ним одного роста, но он гораздо шире меня в плечах и в талии. То, что не надел бы на Кубани, – здесь это возможно.

Наша сцена открылась «биваком» – лежа, сидя, как кто хотел. Неизменная песнь «Горе нам, Фези к нам, с войском стремится». Потом «гик», все вскочили на ноги и ударили в ладони, в такт. И автор этих строк выскочил вперед, как обыкновенный казачонок. Пройдя по кругу, я должен был пригласить Хоранова. Он входит в раж. Он по-настоящему, по-осетински, умело и звучно хлопает в ладони своих сильных рук, давая этим очень умелый темп. Пройдя раз-другой по сцене, делаю «па на когтях». Колчаковские офицеры поднимаются на ноги, желая рассмотреть воочию этот танец, мало кому ведомый из них. Пройдя еще полкруга, приглашаю манерою горца на танец Хоранова. И наш «Кавказкий Уджуко», прикрыв глаза, легко, привычно, по-осетински изящно, словно балерина, пошел в свой тур танца.

Хоранов всегда танцевал лезгинку так красиво, стильно и изящно, что его в ней всегда, еще из Мерва, приятно было смотреть. Она у него природная. Ему тогда было 45 лет. Он широк в плечах,