Благородство духа. Утраченный идеал - Роб Римен

как он понял, необходим третий элемент, дабы соединить дольнее и горнее, Просвещение и Романтизм, разум и мистику, — гуманизм. И для этого, по Томасу Манну, есть древнее, классическое слово: демократия.

Человеческое существование не может быть ни чисто духовным, ни чисто телесным, ориентированным или метафизически, или социально. Желая уважать человека, уже сделавшегося сознательным, нельзя удовлетвориться лишь одной его частью. Нужно признавать полноту бытия. Томас Манн предостерегает, что культура может скатиться к варварству, если будет игнорировать общественно-политическое развитие. Тот, кто все еще отрицает, что в нынешние времена парламентская демократия является необходимым условием обеспечения человеческого достоинства и дальнейшего развития европейской культуры, разделяет ответственность за деяния экстремистов.

В этот период немецкой истории писатель, считая себя интеллектуально ответственным, должен был публично высказаться об общественных нуждах своей страны. Он не мог предвидеть, сколь часто ему еще придется возлагать на себя эту задачу.

Но одно художественное произведение в состоянии показать нам больше, чем смогли бы высказать многочисленные политические выступления.

В эти годы Томас Манн посвящает свои тихие утренние часы все разрастающейся рукописи романа Der Zauberberg [Волшебная гора]. То, что до войны должно было стать всего лишь юмористической новеллой, облекается теперь в серьезную форму пересказа мифа о Граале XX века. Власть времени и чаяние вечности не только великий вопрос этих лет, но и тема этого мифа. Круг хранителей Грааля — так говорит нам история Парсифаля, отправившегося на поиски чаши, — захирел и подпал под власть преходящего, потому что дарующий вечную жизнь Грааль более недоступен нашему зрению. Но и европейская культура также дышит на ладан, так как утратила вечность, вместе с ее атрибутами ценности и значения.

Монсальват, замок рыцарей Грааля, у Томаса Манна превращается в санаторий. Высоко в горах, едва общаясь с дольним миром — повседневной действительностью, — находящиеся там пациенты, и с ними читатели, теряют всякое ощущение времени и пребывают в своего рода вечности.

В это вневременное пространство попадает более или менее случайно молодой человек. Вначале он собирается провести там всего три недели, но остается на целых семь лет. Срок, в течение которого наш Парсифаль должен постараться кое-что понять в жизни. Для этого он должен пройти через многочисленные педагогические испытания. Он встречает Сеттембрини и Нафту. Первый представляет Просвещение и верит в присущее человеку добро и во всемогущество разума. Он также глубоко убежден, что изящные искусства должны побуждать к добрым деяниям. Нафта — его антагонист. Он обращает внимание прежде всего на темные стороны человека, но ожидает спасения исключительно от тоталитарного государства, абсолютного подчинения и насилия. Этим «представителям европейского духа» противостоит третий персонаж, которого встречает герой нашего повествования: Питер Пееперкорн, незатейливый, упитанный человек, этакий символ жизни. Но и он не тот персонаж, которого можно было бы считать образцом. Когда Пееперкорн из-за болезни уже более не в состоянии сполна наслаждаться жизнью, он показывает, что вовсе не обладает настоящей духовной стойкостью и кончает самоубийством.

В чем же стал мудрее Ганс Касторп, «невинный простец», после семи лет, проведенных им в возвышенных сферах? Он научился некоему пессимистическому гуманизму, которому ведомы трагизм и ограниченность человеческого существования. Болезнь и смерть принадлежат нашей жизни и их нельзя игнорировать, так как они предлагают нам более глубокое понимание превратностей нашего бытия, чем это доступно рассудку. Но он учится также тому, что ради добра и любви мы не должны предоставлять этим силам властвовать над нашими мыслями. Он восхищается силой жизни, однако сознает также, что жизнь всегда нуждается в — нравственной — коррекции со стороны духа.

Позднее Томас Манн напишет, что единственный герой его повествования — сам человек: «По существу это был homo dei, человек Божий, со своим религиозным вопрошанием о себе самом, со своими “куда?” и “откуда?”, со своей сутью и целью, своим местом во вселенной, тайной своего существования, вечными загадками, стоящими перед человечеством».

А Грааль, поиски которого занимают этого человека? Это, как учит нас пребывание на волшебной горе, не чаша Тайной вечери Иисуса, но тайна, загадка. Тайна, идентичная той вечной тайне, которой является человек для самого себя: безответные вопросы человеческого бытия. Только в том случае, если человек преисполнен пиетета перед вечными вопросами о смысле своего существования, он будет восприимчив к жизненным ценностям и смыслам, без которых невозможно человеческое достоинство. Это ведет не к вечной жизни — земное существование преходяще, — но к продолжению жизни того, чему должна быть уготована вечность: ценностей, которые, как херувимы — потерянный рай, окружают загадку человеческого бытия.

«Zum Raum wird hier die Zeit» [«Пространством здесь станет Время»], — поет рыцарь Грааля в опере Вагнера, когда Парсифаль вступает в пространство, где скрыта чаша. Время становится там пространством, становится вечностью. Также и Томас Манн дает нам побыть некоторое время в вечности. В вечности своего повествования повторения мифа, вневременного, ибо поиски Грааля нескончаемы во все времена.

Эта вечность, этот Грааль — вечная загадка человеческого существования — современный ответ художника на вопросы о времени и вечности. Это также его вневременное возражение как всяческим Zivilisationsliteraten, которые стремятся отрицать эту загадку, так и политическим и экономическим силам, которые разными путями хотят привести людей к своему собственному Граалю: земной вечности. Создание Размышлений аполитичного было испытанием. Создание Волшебной горы — поисками Грааля. К тому времени, когда Томас Манн, на пятидесятом году жизни, мог написать «finis operis» [«конец действия»] под последней строкой своего романа, он вполне постиг, что отрицание этой тайны, равно как и принятие ее суррогатов, неминуемо ведет к уничтожению того, чему он хотел быть верным, к уничтожению гуманизма.

V

В этот день Томасу Манну, видимо, суждено было в последний раз увидеться с человеком, который был для него почти как отец; который, питая доверие к молодому писателю — «почему бы вам не написать роман вроде этого, но не такой длинный?», — дал возможность расцвести его художественному таланту: с Замми Фишером, еврейским издателем в Берлине, взявшим на себя публикацию всех книг Томаса Манна, в том числе и первого, столь грандиозного романа Buddenbrooks [Будденброки].

Когда весной 1934 года они встретились в Цюрихе, здоровье Фишера было уже сильно подорвано. Он постарел, оглох, часто был рассеян и пребывал в ужасе от террора, развязанного национал-социалистами в его любимом Берлине. И менее чем через полгода Томас Манн уже должен был писать In memoriam [некролог]. Он вспоминает один из моментов их встречи. Старый Фишер высказывается об общих знакомых:

— Не европеец, — говорит он, покачав головой.

— Не европеец, господин Фишер, но почему же?

— Не имеет никакого