Благородство духа. Утраченный идеал - Роб Римен

Таковое признание — нечто большее, нежели отголосок призыва Августина в его Исповеди, что каждый день каждый из нас должен размышлять над тремя вещами: кто я есмь, чтó я знаю и чего я хочу. Это также выражение веры Томаса Манна в суть ответа Гёте — устами ангелов — на вопрос, почему Фауст, несмотря на все его прегрешения, может быть все же спасен:

В стремлении кто жизнь ведет,

Того спасти мы можем.

Человек, который всю жизнь боялся и один день провести без пользы, который — несмотря даже на разразившуюся мировую войну, даже на самоубийство сына продолжал каждое утро писать, с головою уйдя в работу, видел в этом свой нравственный долг, глубоко затаив надежду, что его старания не щадить своих сил послужат оправданием собственного существования.

6 июня 1950 года Томасу Манну исполнилось 75 лет. По случаю праздничной даты он должен был выступить с лекциями в ряде городов Соединенных Штатов и Европы. В феврале этого года он откладывает в сторону рукопись романа Der Erwählte [Избранник] — о покаянии и чуде дарованной милости — и обдумывает тему своей лекции. Сначала у него возникает намерение говорить о пессимистическом взгляде на человека у Шопенгауэра. Изгнанник, с 1938 года живущий в США, он настолько обескуражен послевоенной политической ситуацией, что подобная тема кажется ему наиболее подходящей. Но Катя, его жена, убеждает его прочитать по случаю своего юбилея, на переломе развенчанного столетия, нечто более «личное и всеобщее». На следующий день Томас Манн записывает в своем дневнике: «Сообщение должно быть по характеру персонально-историческим, автобиографическим». И спустя еще четыре дня: «Шопенгауэровская тема — слишком академично. Я бы предпочел Мое время».

Мысль, что он мог бы чему-то учить человечество, не говоря уже о том, что его жизнь могла бы представлять собой педагогическую ценность, Томас Манн отбросил еще в свои молодые годы. Кем он был, как ни одиноким художником, занятым прежде всего перипетиями собственного существования? Узнав, что в 1919 году университет Бохума присудил ему почетную степень доктора, он спешит сообщить в благодарственном письме: «Я не ученый, не учитель, я скорее мечтатель и скептик, в первую очередь думающий о спасении и оправдании своего собственного существования, а не мечтающий, вместе с гётевским Фаустом, “людей уча, улучшить их, исправить”». Но так было тогда. После того как он выбрал примером для себя Гёте, а не Вагнера; после того как он прошел по жизни нобелевским лауреатом, вполне отдавая отчет в своей представительской функции; после того как, став изгнанником, в 1938 году, по прибытии в Америку, без тени иронии заявил: «Где я, там немецкая культура». Создатель трех монументальных европейских романов: Der Zauberberg, Joseph und seine Brüder, Doktor Faustus [Волшебная гора, Иосиф и его братья, Доктор Фаустус], уже с начала 20-х годов выступавший против национал-социализма, он по праву носил присвоенный ему друзьями титул Präsident der geistigen Republik [Президент республики духа]. Он видел, что пришло время написать духовное завещание о том, какой урок могло бы извлечь человечество из всего того, чему он научился. Катя была права. Его автобиография могла бы теперь обладать педагогической ценностью. Оглядываясь на свой жизненный опыт и на свое время, он мог бы говорить о нашем неспокойном мире и о вопросах, касающихся единственного создания, которому дано возделать поле эпохи: о человеке.

II

На склоне лет Томас Манн мог с чистой совестью сказать, что в своей долгой и тревожной жизни всегда оставался верен гуманизму, даже во времена, когда еще верил в превосходство Deutschtum [немецкости], бичевал демократию и недооценивал опасности разграничения между Kultur и политикой. Шла Первая мировая война. Томас Манн написал три статьи, в которых воспел хвалу национализму, и оказался среди художников, которые как барды сопровождали германских солдат. Но кризис европейской культуры, разразившийся вместе с войной, сделал для него почти невозможным продолжать спокойно работать над тем, что первоначально замышлялось как юмористическая новелла: Der Zauberberg [Волшебная гора]. Все, что он считал духовным основанием своего творчества, больше не было само собой разумеющимся. Что за существо человек? Какие ценности должно гарантировать общество? В чем роль искусства? Каков дол быть нравственный фундамент его существования как художника?

Все эти вопросы соотносятся друг с другом, и молодой писатель не мог и далее предаваться своим артистическим играм, пока вновь не обретет ясности в том, что касается нравственных оснований своего писательства.  Необходимость подвергнуть тщательному свои идеи относительно человека, искусства и общества усиливается и принимает личную окраску, после того как его брат Генрих в ноябре 1915 года резко и публично порицает его политические высказывания. В отчаянии от собственных выводов, и к тому же глубоко уязвленный — семь лет он не будет разговаривать с братом, к которому испытывает глубокую родственную привязанность, — решает Томас Манн защищаться. Напряженно, с горечью, посвящает он военные годы работе над сборником Betrachtungen eines Unpolitischen [Размышления аполитичного].

Начиная писать, он убежден в том, что Первая мировая война — война не за власть, а за идеи. Он верит, что deutsche Kultur [немецкая культура] находится под угрозой. Это культурное наследие придает бóльшую ценность формированию личности посредством Bildung [образования/воспитания], нежели посредством социальной ангажированности; свобода — это прежде всего свобода внутренняя и духовная, а не политическая. Человеческое счастье — вопрос метафизический и религиозный, а не общественная проблема; личная нравственность важнее, чем общественные институции.

Угрозу культурному наследию несут, по его мнению, Zivilisationsliteraten (непереводимый неологизм Томаса Манна), с их «политизацией духа». Они объявляют, что всеобщее счастье может быть достигнуто благодаря определенной политической идеологии и общественному устройству. Поэтому счастье человечества это не вопрос метафизики или религии, но политическая проблема. Они верят в совершенное общество и в совершенного человека. Именно эта мысль и вызывала у Томаса Манна наибольшее отвращение, потому что фактически означала отрицание всего того, что он не отделял от сущности бытия: смерти, человеческой ограниченности, человека как существа, задающего вопросы, на которые не существует ответов. Отсюда его любовь к Парсифалю. Ибо хотя мы и не столь невинны, как этот простец, но разве не должен каждый почитать свое существование в той мере, в какой он предстает ищущим, сомневающимся? Ведь человеческое существование не может быть смоделировано, и политика не вправе обещать нам счастье. Политическое мышление не в состоянии разрешить ни одного жизненно важного вопроса. Только Bildung [образование/воспитание], этика, религия и искусство