Благородство духа. Утраченный идеал - Роб Римен

писать, поэтому он заново пересказывал старую историю. Ему не нужно было стремиться к оригинальности. Разве его великий учитель не признавался Эккерману, что повторять истину в расстроенном мире это уже заслуга?

В то время как в его отечестве тевтоны праздновали торжество антигуманизма, видя в себе избранный народ, а в Гитлере — своего Спасителя, Томас Манн противопоставляет этому другой миф, другую религию и другого Бога. С 1927 по 1942 год он пишет «die schöne Geschichte und Gotteserfindung von Joseph und seine Brüder» [«прекрасную, придуманную Богом историю об Иосифе и его братьях»]. Миф о человеке, который утверждает свое человеческое достоинство, следуя по стопам Авраама. Ибо идеей выходца из Ура было, что самое главное для человека то, кому он служит. И он решает: «Я, Аврам, и во мне человек, вправе служить исключительно Высшему». С этого всё началось. Сначала он думал, что важнейшее из всего — земля, но она нуждается в дожде с неба. Потом он думает: то, что он ищет, — солнце, но солнце заходит, так же как и луна и звезды. Осознав, что его Бог должен быть выше всего этого, он открывает Бога. Бог есть пространство мира, но мир не есть Его пространство. Бога невозможно представить, это чисто духовнонравственный Бог, который открывается Аврааму, и оба заключают между собою Завет.

Мифы — древнейшие следы человеческого духа. Человеческий опыт обрел язык и мог облечься в слова. Миф существует вне времени, потому что человеческий опыт столь же стар, как само человечество. Всякая исполненная значения жизнь — это жизнь мифическая и означает: идти по следам. Но каждый человек несет ответственность за то, по каким именно следам он идет.

Иосиф, сын Иакова и герой этой истории, сознает, что он — и мы вместе с ним — должны идти по следам Авраама, Исаака и своего отца, чтобы обрести Бога, обрести собственное достоинство. Повторяет ли Иосиф уже бывшее до него? И да, и нет. Он учится тому, что тайна мифа, в пользу которого он сделал свой выбор, есть не только повторение прошлого, но также дальнейший шаг, изменение, открытость новому. Однажды мифа — прошлое, но также и будущее. Вечное означает не только всегда, но также и то, что еще должно свершиться. Религиозность Иосифа формируется также благодаря «Вниманию и послушанию; вниманию к внутренним изменениям в мире, к меняющимся образам истины и справедливости; послушанию, которое неустанно приспосабливает жизнь и действительность к этим изменениям, к этой смене и следует таким образом велениям духа. Жить во грехе — значит жить вопреки велениям духа, по невнимательности и из непослушания, придерживаться устаревшего и отсталого и продолжать жить во всём этом».

Иосиф, учит эта история, должен направлять свою жизнь «Gottessorge» [«заботой о Боге»].

Когда в январе 1943 года Томас Манн заканчивает свое повествование, Европа находится во власти тех, кто не желает знать о «Gottessorge» [«заботе о Боге»]. Они следуют другому мифу.

После романа о начале Священной истории, о поисках Бога и утверждении человеческого достоинства, рассказчик осознает, что должен написать еще одну книгу, которая может стать для него последней. Это уже другой миф; вневременная история о гордыне, о договоре с дьяволом и конце времен.

В воскресенье 23 мая 1943 года Томас Манн приступает к роману под названием: Doktor Faustus. Das Leben des deutschen Tonsetzers Adrian Leverkühn, erzählt von einem Freunde [Доктор Фаустус. Жизнь немецкого звукослагателя Адриана Леверкюна, рассказанная его другом]. По ходу жизнеописания автор воссоздает картину событий в Германии, кризис века, кризис искусства. Это горькая история об интеллектуальном высокомерии и нравственной слепоте; о соседстве эстетизма и варварства как следствии культа искусства; о безумной мысли, что человек может спасти себя сам.

Два грандиозных произведения создаст Адриан Леверкюн. Первое, в 1919 году, — Apocalipsis cum figuris [Апокалипсис с картинами]. Этот опус — поставленное перед человечеством зеркало Откровения, чтобы оно увидело там, что вскоре свершится: конец, Страшный суд, неотвратимо близящийся приговор. В Плаче Иеремии хор поет:

Что плачет человек живущий?

Всяк плачь о грехах своих!

Дай нам испытать и исследовать пути свои

И обратиться к Господу!

Мы ослушались и преступили —

Ты не простил нас;

Ты преисполнился гнева,

Нас умерщвлял беспощадно.

Ты сделал нас сором и мерзостью

                                        среди народов.

Творение, по словам Зеренуса Цайтблома, его друга, рассказывающего эту историю, отмечено, в противоположность романтической музыке избавления, теологически негативным и беспощадным характером. Композитор сумел посредством музыки разоблачить глубочайшую тайну человека: его двусмысленность, присущее нам тождество животного начала и чистейшей возвышенности.

Последнее сочинение — после которого гениального творца постигает безысходное помрачение рассудка — симфоническая кантата Dr. Fausti Weheklang [Плач д-ра Фауста]. Опус намеренно был написан как антипод бетховенской Девятой симфонии. Гимн добру, радости и надежде Леверкюн заменяет плачем, ужасающим обвинением, направленным против человека и против Бога.

Зеренус Цайтблом указывает на характерное для этого творения постоянное обращение темы. Так, Фауст отвергает мысль о спасении. Не только из формальной верности заключенному договору, но также потому, что он искренне презирает позитивность этого мира и ложь его благочестия. Это гордое и отчаянное «Нет!» фальшивому и блеклому буржуазному ханжеству. Однако Цайтблом, знающий творчество своего друга как никто другой, указывает и на совершенно иное, последнее обращение темы, изменение смысла, в финале кантаты, где прорывается глубочайшее отчаяние, которое звучит как плач Бога над гибелью Своего творения, как горестное «Я этого не хотел» Творца. И рассказчик здесь вопрошает, «не таится ли в этой мрачной музыкальной поэме, которая вплоть до самого конца не дает никакого утешения, примирения, просветления; не таится ли в ней религиозный парадокс, когда из глубочайшей скверны, пусть только как едва слышный вопрос, пробивается росток надежды? Это была бы надежда по ту сторону безнадежности, трансценденция отчаяния, — не предательство надежды, а чудо, которое превыше веры».

Томас Манн никогда не делал секрета из того, что Doktor Faustus наиболее личное его произведение, его исповедь. Без ложной скромности, в начале своего изгнания в Соединенных Штатах он объявляет: «Где я, там немецкая культура». Всю свою жизнь он ощущал в себе наследие XIX столетия и немецкого романтизма. Он был воплощением Deutschtums [немецкости] и как никто другой понимал, что национал-социализм был не просто политическим явлением, но коренился в самой культуре — егó культуре. Чтобы в будущем люди знали, как величайшая катастрофа могла разразиться в величайшей культуре ему не оставалось ничего другого, как