Благородство духа. Утраченный идеал - Роб Римен

Время от времени он еще дает уроки в местной гимназии, однако его пребывание здесь финансирует главным образом его орден. Самый младший из членов кружка — белокурый молодой человек, которому чуть больше двадцати лет, только что ставший инженером-кораблестроителем. Он, собственно, прибыл в Давос, чтобы провести три недели в обществе своего старшего кузена, лейтенанта прусской армии, который в это послеполуденное время здесь тоже присутствует. Но за три недели и у него нашли легкое туберкулезное заболевание и посчитали желательным, чтобы он пока что не возвращался в долину и остался в санатории Бергхоф.

Сначала оба кузена собирались всего лишь нанести визит вежливости учителю, но как только они вошли, появляется третий гость: элегантный господин с черными усами и в клетчатых панталонах. Это итальянец, литератор, страстный приверженец классической гуманистической традиции. Педагогика — его любимая специальность, и в молодом инженере он видит того, ого может посвятить в мудрость своей традиции. Иезуит его сосед по дому, ибо наш гуманист живет этапом выше, в мансарде, — его оппонент, отстаивающий прямо противоположные убеждения. С одной стороны, оба интеллектуала, как и подобает людям воспитанным, высказывают полный респект, общаясь друг с другом, с другой стороны — обладают столь различными взглядами, что об истинном взаимопонимании и речи быть не может.

Из-за принадлежащей хозяину Пьеты — деревянной скульптуры XIV века, увидев которую, молодой инженер задается вопросом, как это возможно, что она столь прекрасна, будучи в то же время столь безобразной, даже ужасной, — разворачивается дискуссия о примате духа или природы, в том, что касается красоты. Гуманист утверждает, что всё духовное, если оно не передает красоту и достоинство человека, не может быть поистине честным. К тому же эта скульптура — разве не относится она к эпохе инквизиции с ее мерзостями, времени, когда воображаемое спасение души считали гораздо более важным, чем свободу личности.

Иезуит откликается замечанием, что по-настоящему падение человека началось лишь с наступлением Ренессанса, когда с развитием естественных наук в центр всего были поставлены так называемые объективное знание и объективная истина, которым вообще нечего было сказать о духовном благе человека. Было бы лучше, если бы Церковь обладала абсолютной властью и человечество под водительством Церкви занималось единственным знанием, которое важно: познанием Бога.

«Но ведь это абсолютизм государства! — восклицает в сердцах гуманист. — Все равно что распахнуть дверь перед любым злодеянием! А достоинство человека, индивидуальная справедливость, демократия — да от них вообще ничего не останется…»

На его оппонента, однако, это нисколько не действует. «Ваши идеалы, — возражает он своему соседу-гуманисту, — давно уже отошли в прошлое, идеалы свободы и прав человека мертвы или, во всяком случае, находятся при последнем издыхании, и те, кто их прикончат, стоят уже у порога. Вы называете себя, если не ошибаюсь, революционером. Но если вы полагаете, что будущие революции принесут людям свободу, то вы глубоко заблуждаетесь. Принцип свободы за пятьсот лет выполнил свое назначение и изжил себя. Педагогика, которая все еще признает себя дочерью Просвещения и усматривает в критике, в освобождении и пестовании своего Я одно из средств воспитания, — отсталость такой педагогики для людей сведущих не подлежит никакому сомнению.

Все воспитательные союзы, достойные этого наименования, издавна знали, к чему действительно сводится всякая педагогика: к категорическому приказу, железной спаянности, дисциплине, жертвенности, отрицанию собственного Я, подавлению личности. И наконец, только бездумным невниманием к юношеству можно объяснить представление, будто желание молодежи — свобода. Ее подлинное желание — повиновение. Нет! Не освобождение и раскрытие собственного Я составляют тайну и потребность нашего времени. То, что ему необходимо, то, чего оно жаждет и чем завладеет, это… террор».

Воцарилось молчание. Обычно столь словоохотливый гуманист, все еще под впечатлением от только что выслушанного заявления, несколько смущенно спросил: «А кого или что вы мыслите себе носителем этого террора?»

И католик объясняет, что не случайно в своей традиции главенство над светским государством Церковь обрела как средство, могущее привести человечество к его исходному состоянию земного рая. «Вы, — бросает он побледневшему литератору, — вы пытаетесь исправить государство небольшой дозой либерального индивидуализма, вашей демократией; но ваше основополагающее отношение к государству ничуть не меняется. И все-таки душа государства — деньги. Античность была капиталистична, поскольку душой и сердцем была преданна государству. Христианское Средневековье ясно осознавало, что капитализм имманентно присущ светскому государству. “Деньги станут кесарем” — предсказание относится к одиннадцатому столетию. Станете вы отрицать, что оно исполнилось слово в слово и что тем самым дьявол одержал полную победу над нашей жизнью? Такова политическая идеология вашей буржуазии, свобода вашей капиталистической демократии, которая губит истину. Но уже со времен Григория Великого, учредителя Града Божьего, Церковь ставила себе задачей вернуть человека под водительство Божие. Папа требовал полноты власти не ради нее самой, диктатура наместника Божия на земле была средством и путем ко спасению, переходной формой от языческого государства к Царствию Небесному. Ваше государство верит в свободу торговли, в капитализм. Но Отцы Церкви называли слова мое и твое пагубными, а частную собственность — узурпацией и кражей. Они отвергали частное землевладение, ибо согласно Божескому естественному праву земля есть общее достояние людей и потому плоды свои приносит для всех. Они учили, что только алчность, следствие грехопадения, защищает права владельца и создала частную собственность. Они были настолько гуманны, настолько презирали торгашество, что считали коммерческую деятельность гибельной для души, то есть для человечности. Они ненавидели деньги и денежные операции, а созданное капиталом богатство называли топливом адского пламени. Они уважали землепашца, ремесленника, но никак не торговца, не промышленника. Ибо они хотели, чтобы производство исходило из потребностей, и порицали массовое изготовление товаров. И вот все эти погребенные было в веках экономические принципы и мерила воскрешены в современном движении коммунизма. Совпадение полное, вплоть до внутреннего смысла требования диктатуры, выдвигаемого против интернационала торгашей и спекулянтов интернационалом труда, мировым пролетариатом, который в наше время противопоставляет буржуазно-капиталистическому загниванию гуманность и критерии Града Божьего. Пролетариат взял на себя дело Папы Григория, в нем тот же Божественный огонь, и он так же не побоится обагрить руки кровью. Его миссия устрашать ради оздоровления мира и достижения спасительной цели: не знающего государства, бесклассового братства истых сынов Божиих».

Также и этот разговор имел свое продолжение, там же, на волшебной горе, где повседневность равнинных земель казалась такой далекой. И все же маленький иезуитско-коммунистический интеллектуал, который не только столь безжалостно пророчил эпоху террора, но и был убежден в исторической необходимости диктатуры пролетариата, различал знаки времени лучше, чем его гуманистический, гораздо более симпатичный, противник. Повсюду еще царил «das goldene Zeitalter der Sicherheit»