Благородство духа. Утраченный идеал - Роб Римен

Язык существует для того, чтобы именовать действительность, и в этом отношении он выполняет почти священную функцию, так как без языка мы никогда не можем знать, что истинно, хорошо или красиво. Карл Краус, Виктор Клемперер, Александер Ват, Томас Манн, ess писатели достаточно часто обращали внимание на то, что там, где язык подвергается насилию, ложь убивает в истине ее душу. Но именование истины начинается с того, чтобы дать действительности существовать во всей ее целостности, а не сводить ее к собственному образу и подобию.

Не всё может быть поименовано, знает поэт. Не всё поддается объяснению, знает философ. И человек, обладающий жизненным опытом тоже это знает. Ненависть и зло никогда не могут быть полностью объяснимы, так же как любовь и добро. Эти явления не могут быть сведены к разуму или причине. Именно в том, что они не поддаются рационализации — и тем самым удобны в обращении и неразрешимы, — кроется их великая власть. Безумие, ненависть, ревность — неразумные, слепые силы. Охваченный ими уподобляется слепцу и — опять-таки — искажает действительность. Таков секрет, как именно возникает всякий образ врага. Редуцируй человека к понятию Untermensch [недочеловек], и ты можешь убить его без зазрения совести; редуцируй думающего иначе чем ты, к понятию неверный, и фундаменталисту уже не нужно никакого другого рецепта; редуцируй друзей, матерей, отцов, детей, возлюбленных, ближних в World Trade Center к капитализму и глобализации, и ты не будешь проливать слез над их гибелью.

О! Matter and impertinency mix’d

Reason in madness

[Какая смесь нелепости и смысла!

Ум и безумье!], —

шепчет потрясенный Эдгар, услышав, как впавший в безумие король Лир обрушивается в поле на Глостера, отца Эдгара, которому коварные дочери Лира велели выколоть глаза. Не всё, что изрекает безумец, лишено смысла. Время от времени в его утверждениях содержится истина. Однако «reason in madness», разумеется, не означает, что безумие может стать рациональным и обоснованным. Не случайно подавляющее число объяснений и теорий питательной среды — если они вообще не явно бессмысленны — объясняют либо очень мало, либо вообще ничего. Если они что-то и проясняют, то всего лишь желание любую критику Запада (Америки) проецировать на деяние, чтобы затем более не возвращаться к тому, что не удается прояснить, а именно к существованию зла. Верховный мозг и его сторонники пришли в восторг от уничтожения тысяч «неверных… в количестве куда большем, чем мы могли бы надеяться». Бесами назвал бы таких людей Достоевский. Единственно верная характеристика.

Нидерландский журналист Стан Хуке пишет в своем блоге: «Чем яснее выражаются художники, мыслители, писатели, тем явственнее недостаток понимания среди политиков». На самом деле напротив. Многие, слишком многие интеллектуалы оправдывают то, что не может быть оправдано никогда: массовое убийство. Интеллектуалы, которые различие между добром и злом подчиняют догмам своей политической идеологии. Интеллектуалы, которые поднимают словесный шум, но никоим образом не вникают в реальность, ибо они сводят ее лишь к вызывающему у них злобу образу врага. Таково предательство интеллектуалов, но начиная с XX столетия также и это уже не ново.

VII

Есть еще один разговор, который не следует забывать, поскольку он имел большое значение. Но, в отличие от трех уже упоминавшихся разговоров, он так и не получил известности, которой заслуживает; он остался за кулисами европейской истории.

Вечером 29 октября 1946 года четыре человека вошли в дом в парижском предместье, у Булонского леса. Дом большой, его украшает впечатляющее собрание картин и скульптур. Хозяин приветствует четырех гостей, которых хорошо знает. Хозяин дома — Андре Мальро. Писатель, интеллектуал, общественный и политический деятель не только богат и прославлен, но как человек, который может полагаться на благосклонное внимание генерала де Голля, находится в центре власти в послевоенной Франции. Его посетители — австро-венгерский интеллектуал Артур Кёстлер, в годы войны получивший известность своим романом Darkness at Noon [Слепящая тьма] (1940), тяжким обвинением, направленным против лжи и насилия сталинизма. Австрийский писатель и психолог Манес Шлербер, еврей, сопровождает Кёстлера, своего друга. Сартр, в противоположность Кёстлеру, симпатизант Советского Союза и убежденный антиамериканист, также среди гостей. Четвертый, и самый молодой из присутствующих, — писатель и журналист Альбер Камю.

Поводом для разговора стала тревога, которую ощущают все пятеро, за политическое положение и его последствия для поверженной европейской культуры. Война закончилась. Америка — победитель и атомная держава. Сталинистская Россия также победитель и почти уже атомная держава. Все четверо убеждены, что интеллектуалы должны захватить инициативу в противостоянии обеим сверхдержавам. Теперь нужно защищать права человека повсюду. В самой Франции Ligue des droits de l'homme [Лига прав человека] слишком связана с французской коммунистической партией, которая находится на поводу У Москвы. Разговор вращается вокруг вопроса, не лучше ли было бы основать новую организацию по защите прав человека, которая обладала бы большей независимостью и международным значением.

Кёстлер берет слово. «Необходимо сформулировать подходящий для каждого минимум политической морали. И мы, интеллектуалы, должны перестать манипулировать всякого рода софизмами, которые якобы служат делу, которому они подобным образом никак служить не могут. Недавно один интервьюер спросил меня, ненавижу ли я Россию. Я ответил ему, что я так же сильно ненавижу сталинский режим, как ненавидел гитлеровский режим, и именно по тем же причинам. И приходится это признать, после того как столь многие годы сражался за коммунистические идеалы! Надеяться больше не на что. Что нам еще остается? Какими средствами воздействия мы располагаем?»

Мальро, который сам был коммунистом, намечает свою политическую позицию. В принципе он тоже так или иначе заинтересован в общем сотрудничестве, но он не может и не хочет иметь дело с людьми или организациями, которые все еще верят, что пролетариат является воплощением истины. Он делает паузу и подает знак официанту наполнить его бокал. «Почему именно пролетариат представляет собой наивысшую ценность в истории?» — заключает он таким тоном, словно этим всё уже сказано.

Сартр принимает это на свой счет и чувствует себя неуютно. Мальро никогда не был ему особенно симпатиxен, этот самодовольный буржуа, капиталист под маской левых. Не следовало приходить сюда вместе со всеми. Он не желает иметь дела с Мальро, и к изумлению своих друзей Сартр неожиданно выступает против их совместного плана. «Я передумал. Ваша организация будет направлена против французских коммунистов, и я не хочу и не брошу на произвол судьбы защитников интересов угнетенных. Я не могу обратить свои моральные ценности исключительно против СССР. Разумеется,