Дурман Востока: По следам Оруэлла, Конрада, Киплинга и других великих писателей, зачарованных Азией - Давид Хименес

Пакистана, но и сделался тихой гаванью для местной элиты, понастроившей в городе особняков, чтобы втайне устраивать там вечеринки с алкоголем. «Слушайте-ка, – заметил я. – Но ведь подобные места есть и в Карачи, и в Исламабаде». И действительно, в этих городах открываются китайские увеселительные заведения с непроизносимыми названиями, появляются парки, где, по словам Билала, гуляют «самые легкодоступные для поцелуев женщины страны». Впрочем, мой пакистанский друг всегда говорил, что там шансов добиться взаимности крайне мало. «А вот в Лахоре ты, по крайней мере, можешь хотя бы помечтать о такой возможности».

Мы прибыли в Лахор незадолго до заката. Город утопал в солнечных лучах, которые золотили величественные древние мечети, способные настроить на возвышенный лад самого закоренелого атеиста. Мы увидели форты – многажды разрушенные и заново отстроенные памятники своим защитникам и свидетельства того, что историю пишут победители. Шумные базарные площади буквально кишели людьми, и, хотя каждый из них несомненно знал, куда именно направляется, издалека все это казалось беспорядочным броуновским движением.

Мы поехали к Билалу, в простенький одноэтажный домик, практически без какой-либо мебели и декора, зато весь выстланный коврами. Поужинали желтым далом с рисом и курицей. Кто-то достал запретное ледяное пиво, показавшееся гораздо вкуснее обычного. Если бы какому-нибудь преподавателю нужно было заинтересовать своих молодых студентов историей Пакистана, он мог бы рассказать о ней через историю потребления алкоголя, уровень терпимости к которому менялся в зависимости от того, кто управлял страной. Высшее руководство, пришедшее к власти после отделения от Индии в 1947 году, было в этом отношении довольно мягким, однако последующий рост исламизма способствовал ужесточению взглядов. Любопытно, что в семидесятых годах отец Беназир Бхутто в попытке бросить кость муллам, делавшим его жизнь невыносимой, запретил мусульманам употреблять алкоголь под угрозой наказания, восьмидесяти ударов плетью. Но ни закон, ни угроза смерти от отравления алкоголем кустарного приготовления – а такое случается нередко и по сей день – не заставили пакистанцев отказаться от выпивки. В крупных городах страны процветают детокс-клиники, не рекламирующие, впрочем, своей деятельности и маскирующиеся под клиники похудения. Представители власти тоже любят и умеют заложить за воротник. Вторая жена Имрана Хана, профессионального игрока в крикет, ставшего премьер-министром, писала в мемуарах, что ее бывший супруг не брезговал употреблять все, что попадалось под руку, – от виски до кокаина. Незадолго до прихода Хана к власти в 2018 году я брал у него интервью и обратил внимание, как резко, буквально на сто восемьдесят градусов, изменился его имидж ведущего разгульный образ жизни плейбоя, который оказался крайне неуместным для его избирательной компании. Исчезли очки Ray-Ban, джинсы сменились традиционным шальвар-камизом – упаднический западный образ жизни остался в прошлом. Хан сделал все, чтобы заручиться поддержкой консервативного электората. Слушая его, я все время ждал, что в какой-то момент он откроет ящик своего письменного стола и достанет оттуда бутылку бренди. Так делали практически все генералы, снисходившие до интервью иностранным журналистам. Дескать, «не будем отказываться от старых привычек». Но вместо этого он завел разговор о загнивающем Западе, гнете колониализма, пороках культуры разврата и лицемерии, ставшем бичом современной политики. «Ага, вот и официальная позиция», – подумалось мне тогда.

Когда мои спутники благодаря алкоголю пришли в наилучшее расположение духа, мы, уже в темноте, направились в сторону Старого города и углубились в район Алмазного рынка, или Хира Манди. Пройдя следом за Билалом по темной улице, мы очутились у здания, которое, казалось, вот-вот развалится на куски. Стоявший на входе человек выдал нам по цветочному браслету и велел подниматься по винтовой лестнице. Оказавшись наверху, мы позвонили в дверь, и нам открыла женщина в цветастом сари. В ушах ее красовались длинные сережки, на шее висели разноцветные бусы. Мы последовали за ней по коридору – я уже начал привыкать к тому, что меня все время ведут куда-то, – и вошли в комнату, где на полу, скрестив ноги, сидели и ждали чего-то несколько мужчин. Мы молча уселись на свободном месте. Через какое-то время появилась девушка с длинными, до пояса, волосами и серьгой в носу, облаченная в вышитые блестками шальвары. В руках у нее был большой кассетный магнитофон Sony восьмидесятых годов. Она поставила его на тумбочку, нажала “Play” и принялась раскачиваться под пенджабскую музыку, поворачиваясь вокруг своей оси и танцуя между гостями. Мужчины оживились и принялись хлопать в ладоши, подбрасывая в воздух лепестки цветов. Девушка отвечала им соблазнительными взглядами, направленными на всех одновременно и ни на кого конкретно. Это искусство в Хира Манди передается из поколения в поколение. Происходившее действительно сильно отличалось от того, что я видел на «Земле чистых» ранее. Однажды, будучи в Исламабаде в ожидании начала военных действий против Афганистана после терактов 11 сентября в США, я наведался в одно китайское заведение, также позволявшее себе нарушать правила; впрочем, век его был недолог. Под давлением властей закрылись и клуб ООН, и несколько борделей с русскими проститутками. Но «квартал красных фонарей» Лахора оставался открытым наперекор всему. Казалось, существовало некое секретное соглашение, которое окутало его пеленой двусмысленностей – и уберегло от всех запретов.

Рассказывают, что император Акбар Великий нашел свою любимую наложницу Анаркали – «Цветок граната» – среди танцовщиц Хира Манди. Их отношениям настал конец, когда падишах проведал, что его возлюбленная тайком встречается с его сыном Джахангиром. В наказание за неверность Анаркали замуровали заживо в дворцовой стене, а сына Акбар лишил наследства, однако тот организовал мятеж, чтобы завладеть троном, и в 1605 году занял его. Одним из первых приказов, отданных новым императором, было построить для его возлюбленной утопающую в зеленых садах золотую гробницу.

У этой легенды множество версий, и ни одна из них не вызывает доверия у историков. Но именно благодаря ей распространилось народное поверье, будто бы самых прекрасных женщин в этой части света можно найти на Алмазном рынке. Из поколения в поколение здешние матери обучают дочерей музыке, танцам и искусству обольщения. Из поколения в поколение мужчины – и принцы, и простолюдины – погружаются в этот таинственный мир разврата в поисках любви, секса и развлечений. Могольских принцев сменили британские офицеры, англичан – пакистанские генералы и богатые дельцы. Сегодня сюда может прийти любой, у кого есть за душой хотя бы двадцать лишних долларов.

В далеком прошлом остались те времена, когда девушки из Хира Манди славились как певицы и танцовщицы, а продюсеры часами просиживали на шелковых подушках, пытаясь не проглядеть следующую звезду Лолливуда. Теперь в здешних залах снуют арабские брачные агенты, пакистанские бизнесмены и секс-туристы из других пакистанских регионов. Немногие оставшиеся танцевальные дома – котхи – не закрывают благодаря неопределенности их статуса: что это – театр или бордель? Тут танцуют или знакомятся с мужчинами? Дань ли это традиции или площадка для предоставления услуг? И это – все, что осталось от Хира Манди; не слишком-то тщательно сберегаемый от чужих глаз секрет Лахора.

В комнатке рядом с залом ожидания для мужчин мать готовит танцовщицу Надю к выступлению. Хотя в Пакистане родители всегда мечтают о мальчике, рождение Нади стало для семьи радостной новостью, гарантией того, что традиция не прервется и семейный бизнес проживет еще одно поколение. С девяти лет девочку учили пению, танцу и мастерству обольстительного взгляда. Ее держали отдельно от мужчин семьи и возможных претендентов на руку, чтобы те не осквернили чистоты девушки, которой предстояло вырвать из объятий нищеты весь клан. Никто не спрашивал Надю, кем она хочет стать – очередной южноазиатской гейшей, школьной учительницей или врачом. Если она и мечтала о чем-то еще, кроме того, чтобы развлекать с утра до ночи незнакомых мужчин, среди которых легко могли оказаться ее отец или дед, – никого, кроме нее, это не волновало. Когда Надя в первый раз, в возрасте четырнадцати лет, станцевала перед мужчинами, к концу выступления началась драка за право обладать ею. В ту ночь девушка лишилась девственности. Она рассказала мне об этом в крошечной комнатушке без окон, служившей ей гримеркой:

– Мать отдала меня мужчине, предложившему больше денег. Я не возражала, для меня было честью, что меня выбрали.

Мать, расчесывающая и гримирующая дочь, будто та – кукла, кивает:

– Я научила ее