Дурман Востока: По следам Оруэлла, Конрада, Киплинга и других великих писателей, зачарованных Азией - Давид Хименес

наслаждаясь всеми возможными преимуществами быть белым человеком в колониальной Индии – да и некоторыми другими, недоступными его землякам, слишком трусливым, чтобы углубиться в полумрак Старого города. Но Киплинг не чувствует ни вины, ни раскаяния. В отличие от Конрада он не испытывает страданий от несправедливости своего времени. Более того, он отстаивает империю и все, что с ней связано, твердо убежденный, что управлять менее развитыми народами – обязанность так называемого цивилизованного мира. В своем стихотворении «Бремя белого человека» он пишет:

Несите бремя белых, —

И лучших сыновей

На тяжкий труд пошлите

За тридевять морей;

На службу к покоренным

Угрюмым племенам,

На службу к полудетям,

А может быть – чертям![17]

Многое из написанного Киплингом теперь выглядит не то что устаревшим, а неприличным, и его писательская репутация по нынешним временам далеко не блестящая. Критики с неохотой говорят о его книгах, несмотря на то что Киплинг, безусловно, литературная величина. Многие университеты воздерживаются от того, чтобы рекомендовать его тексты студентам. А те, кто отваживается на это, снабжают творчество Киплинга предупреждениями, похожими на аннотации к высокотоксичным лекарствам, – напоминая, что автор был расистом, колониалистом, женоненавистником, ультраправым, антисемитом и так далее. Студенты Манчестерского университета залили краской мурал с его стихотворением «Если…» и заменили его на другое – за авторством темнокожей поэтессы и активистки Майи Энджелоу. Мало кто проводит грань между человеком и его творчеством, как и вспоминает о тех смягчающих обстоятельствах, что позволяют оценивать автора романа «Ким» не столь однозначно. Не то чтобы Киплинг не был расистом или женоненавистником, что есть, то есть, но таким уж был мир, в котором он жил. Его тексты дышат любовью к Индии и ее обитателям, несмотря на то что он искренне верил, что судьба последних состоит в том, чтобы следовать за высшими существами. И разумеется, нельзя забывать об обстоятельствах, фактах биографии, которые, собственно, и делают из нас тех, кто мы есть. Создавая историю Маугли, ребенка, вынужденного в одиночку, без помощи взрослых, выживать среди опасных джунглей, он во многом отталкивался от собственного травматичного детского опыта, пытался убежать от него. Маленький Киплинг рос в Индии в невероятной для наших дней роскоши: его окружали толпы слуг, распахивавшие перед ним двери и помогавшие одеться после ванны. Но в возрасте шести лет его отправили учиться в Англию, и мир неги и комфорта обернулся адом дома миссис Холлоуэй, истовой христианки, которая воспитывала Редьярда в атмосфере жестокости и безразличия. В мемуарах он называл это «намеренной пыткой». Свою мучительницу писатель именовал просто «Женщиной», а пансион, где его практически ежедневно били за малейшие провинности, – «Домом отчаяния». Как-то раз миссис Холлоуэй заставила его пройти по улицам Портсмута с плакатом «Лжец» на спине. Киплинга постоянно подвергали унижениям. За пансионом последовали годы физических наказаний и издевательств со стороны товарищей в училище «Юнайтед Сервисес Колледж». Это был интернат для детей британских госслужащих, где давали строгое викторианское воспитание. Непонятно, как этому учебному заведению вообще удавалось выпустить из своих стен хоть одного приличного человека – с учетом насаждавшейся там садистской дисциплины, идеологической обработки подростков с целью привития им ценностей британского истеблишмента и практики беспрестанного восхваления империи, пребывавшей на тот момент в самом расцвете сил. Типичный выпускник этого заведения, по словам самого Киплинга, представлял собой человека неуверенного в себе, вечно напуганного, подстраивающегося под темперамент и перепады настроения окружающих, с малолетства усвоившего, что есть большая разница между тем, что люди говорят и что делают. Но сначала чтение книг, а потом и писательство стали для Киплинга подлинной отдушиной в этом мире масок, лицемерия и издевательств. С таким детством Редьярд легко мог стать серийным убийцей. Он же удовлетворился тем, что отплатил несовершенной человеческой натуре, примером которой был и сам, как умел – словами.

На следующее утро после нашей ночной вылазки на Алмазный рынок я отправился на экскурсию по Лахору в сопровождении Билала. Прогуливаясь по городу, я не мог отделаться от мысли, что, возможно, чуть более века назад по этим же местам ходил Киплинг.

Когда пьешь пиво там, где это запрещено, оно кажется гораздо вкуснее. Однако, если привычки к спиртному нет, наутро все равно приходится нелегко. По всей видимости, друзья моего гида страдали похмельем или терзались муками совести. Я же намеревался посетить построенную Великими Моголами мечеть Бадшахи. В период с 1673 по 1986 год она считалась самой большой в мире, но потом уступила пальму первенства мечети Фейсала в Исламабаде, столице Пакистана. Четыре огромных минарета мечети Бадшахи нависают над берегом реки Рави. Сочетание белого мрамора и красноватого песчаника, орнаменты с элементами персидского, индийского и азиатского стилей, наследие Могольской империи, и величественные размеры здания всем своим видом подчеркивают не поддающуюся рациональным измерениям силу ислама. По пятницам в этой мечети собираются до ста тысяч верующих, и все они оставляют свою обувь на эспланаде у входа. И здесь возникла проблема: мне мои туфли очень нравились, причем по самой банальной причине – они были удобными. И что же, взять и оставить их посреди этого бесконечного океана сандалий, мокасин, шлепанцев и ботинок? А если я не найду их, когда служба кончится? Безусловно, среди всего этого многообразия можно будет подобрать себе что-то другое, но я сомневался, что мне удастся разжиться столь же удобной обувью. Билал успокоил меня.

– Твои туфли слишком большие, – сказал он, с удивлением увидев, что я ношу сорок седьмой размер. – Такие точно никуда не денутся.

Войдя в мечеть Бадшахи, я в очередной раз почувствовал себя ничтожно малым – то же чувство, которое я ощущал, оказавшись рядом с храмами Ангкора, пагодами Пагана и кафедральным собором Бургоса. Мой атеизм не мешает мне испытывать изумление перед величием зданий, построить которые без религиозного вдохновения и веры в сверхъестественное просто невозможно. Все эти храмы кажутся устремленными в вечность. Я не раз видел, как после землетрясений и цунами единственными уцелевшими зданиями оставались церкви, мечети и храмы. Верующие воспринимали это как проявление божественной силы, уберегшей святое место от демонов в обличье стихии. На самом же деле храмы, в отличие от обычных домов, школ и общественных зданий, просто строили из лучших материалов. Как бы то ни было, это настоящий образчик инженерного искусства, и меня всегда восхищало количество затраченного на них труда. И как после этого не зауважать веру, если она способна заставить людей работать с таким воодушевлением, самоотдачей и упорством? И как не пожалеть о том, что та же самая вера толкает людей на борьбу – с такими же воодушевлением, самоотдачей и упорством – с верой и храмами своих собратьев?

После отделения от Индии и резни, которая началась между индуистами и мусульманами, Лахору была уготована тяжкая участь. Пока последние англичане, нимало не беспокоясь о том хаосе, который они оставляют за собой, покидали свои клубы и особняки в преуспевающей части города, улицы Старого города заливала кровь. Многие городские памятники пострадали от поджогов и грабежей, Старый город пришлось перестраивать заново. Хуже всего, что решение о разделе на две страны никому не было нужно: Индия всегда славилась религиозной терпимостью, даже в те времена, когда решать все разногласия посредством войны было нормой. Акбару, ставшему императором в возрасте тринадцати лет, пришлось улаживать споры между преимущественно индуистским населением и правившими им мусульманскими элитами. Чтобы сохранить мир, он проявил выдающуюся терпимость: разрешил построить несколько индуистских храмов, способствовал заключению межконфессиональных браков и даже совершил паломничество к святым местам чужой для него религии. Он был убежден, что между индуизмом и исламом больше общего, чем различий, и даже придумал своеобразный гибрид, учение дин-и иллахи, вобравшее в себя лучшее из каждой религии. В итоге вся Индия – и Лахор в частности – вступила в эпоху процветания и величия.

Отношения между индуизмом и исламом стали ухудшаться в период британского владычества. А после его окончания произошел взрыв: за триста лет европейцы так и не смогли предложить своей колонии достойного политического или гражданского будущего. Результат, которого Киплинг уже