Иван Грозный - Сергей Эдуардович Цветков

Главной фигурой в новом «изменном деле» был князь Иван Федорович Мстиславский, приходившийся царю троюродным братом. Мстиславский состоял в родстве с касимовским ханом Саин-Булатом, который приходился ему зятем. Боярина оговорил служилый татарин, названный в материалах дела «Барымским царевичем», который был пойман под Москвой (после пожара) при попытке переметнуться к своим соплеменникам. На допросе он показал, что действовал по наущению Мстиславского, который после смерти князя Бельского возглавил русское войско. По словам татарина, князь Иван Федорович советовал хану не идти назад в Крым, а засесть в сожженной Москве. (Показания «Барымского царевича» два года спустя подтвердили холопы Мстиславского, возвратившиеся из татарского плена.)

Иван возложил на Мстиславского и руководство боярской думы всю вину за постигшую столицу катастрофу. По требованию царя Мстиславский подписал грамоту, в которой всенародно признавался в том, что вместе с соообщниками навел татар на «святые места» и своей изменой погубил Москву. С боярина также взяли обязательство «впредь будучи, веры христианской держаться твердо, в вере не соблазняться и к иной вере не приставать».

Историки единодушно считают обвинение в измене, выдвинутое против Мстиславского, ложным: ссылаются на то, что показания «Барымского царевича» и холопов были вымучены у них под пытками, и в доказательство несправедливости обвинения приводят в пример очевидное противоречие между показаниями свидетелей, согласно которым Мстиславский вошел в сношения с ханом уже после сожжения Москвы, и официальным обвинением в призыве хана на Русь и сдаче ему столицы. Однако никто не задался простым вопросом: если свидетели под пыткой готовы были оговорить кого угодно и в чем угодно, почему же в таком случае возникло это противоречие? Похоже, что на самом деле произошло обратное тому, о чем пишут историки: «Барымский царевич» и холопы, несмотря на пытки, отказались подтвердить версию, угодную царю, и возвести на Мстиславского несуществующие вины. Во всяком случае, говорить об очевидной фальсификации не приходится.

Другим доказательством несправедливости обвинения выдвигается тот факт, что царь не казнил Мстиславского, тем самым как будто признав несоответствие приговора действительной вине опального боярина, точнее, ее отсутствию. Но ведь за старейшего члена думы поручились освященный собор и все бояре. Впервые в истории опричнины Иван натолкнулся на такое сопротивление своим планам: на этот раз ходатайство за опального боярина прозвучало не только от земской, но и от опричной думы! Это не могло не поколебать Ивана в его решении отправить Мстиславского на плаху. К тому же, быть может, он счел, что Мстиславский будет более полезен ему живым. Руководитель боярской думы, над которым отныне висело обвинение в измене, становился послушным орудием в руках царя.

Возможно и другое объяснение, которое мне представляется наиболее правдоподобным. Не исключено, что «изменное дело» Мстиславского возникло по инициативе опричных воевод, желавших сложить с себя ответственность за сожжение Москвы. Тогда становятся понятными и стойкость свидетелей, и нежелание царя лить кровь. Грозный просто воспользовался случаем, чтобы еще раз скомпрометировать земщину.

Было бы неверно представлять себе дело так, будто опричная политика направлялась всецело волей одного Ивана. Подозрительность царя создавала благодатную почву для всевозможных интриг, клевет и доносов среди его окружения. Шлихтинг, имевший возможность наблюдать придворную жизнь собственными глазами, описал этот клубок змей, именуемый опричным двором, следующим образом: «Братской любви у них нет никакой; взаимная привязанность и расположение пропали. Именно, братья преследуют друг друга с озлобленной ненавистью, клевещут, возводят ложные обвинения перед тираном. Сын восстает на отца, отцы, в свою очередь, на сыновей. Редко можно слышать у них приятельский разговор, до такой степени чуждаются они товарищества, общения, друзей, всех». Каждый пытался удить рыбку в мутной воде опричнины, а ее главари — те тащили улов сетями. После устранения Афанасия Вяземского, Басмановых и Михаила Черкасского опричное ведомство возглавил Малюта Скуратов. В 1571 году его могущество достигло апогея, о чем свидетельствует та роль, которую он сыграл в третьем браке царя.

Иван был большим охотником до женщин. И если в первую половину своего царствования, под влиянием домостроевских начал семейной жизни, проповедуемых Сильвестром, он, по-видимому, хранил супружескую верность, то в годы опричнины, сбросив моральную узду, дал полную волю своейм сластолюбивой натуре. Сохранились известия (впрочем, исключительно иноземного происхождения), что опричники доставляли ему «на блуд» девиц, зачастую насильно похищая их из родительских домов; кроме того, он вроде бы брал в наложницы приглянувшихся ему жен и дочерей опальных бояр и дворян. Англичанин Горсей передает, что на склоне лет Грозный хвастал, будто он «растлил тысячу дев». Доверять словам царя, конечно, не следует — они относятся к той же области мужского мифотворчества, что и тринадцатый подвиг Геракла, тысяча и три победы Дон-Жуана и тому подобное. Не нужно принимать на веру и рассказы иностранцев об интимной жизни Грозного, ибо все они основаны, разумеется, на слухах. В данном случае не остается ничего другого, как ограничиться выводом, что дыма без огня не бывает. Несомненно одно: Грозный всю жизнь стремился ввести свое сластолюбие в рамки церковного брака, что, полагаю, не очень-то вяжется с образом закоренелого развратника. Скорее всего, приступы распутства одолевали Ивана в периоды его вдовства и, судя по всему, рано или поздно вызывали у него раскаяние и душевную опустошенность.

Спустя два года после смерти царицы Марии Темрюковны Иван надумал вступить в третий брак. На этот раз он решил поискать невесту «в своих государствах». Смотрины продолжались всю весну 1571 года. Из 2000 привезенных в Александровскую слободу девиц были отобраны 24 претендентки; затем их количество сократилось до двенадцати. Стати этой дюжины красавиц подверглись самому тщательному осмотру. После того как каждая девушка представала перед Иваном обнаженной, придворный доктор показывал царю взятую у нее мочу и высказывал свои соображения по поводу здоровья претендентки.

Выбор царя остановился на шестнадцатилетней дочери коломенского дворянина Василия Собакина, Марфе. Этому успеху она была обязана не только своей красоте. Кажется, Собакины доводились родственниками Скуратовым-Бельским; во всяком случае, Малюта усердно обращал внимание царя именно на Марфу. Соперниц ее он устранял любыми способами. Так, дьяк с царского Конюшенного двора Булат Арцыбашев пытался сосватать царю свою сестру. Вероятно, эта девушка могла поспорить с Марфой в красоте, потому что Малюта пошел на крайние меры: приказал убить дьяка, а сестру его отдал на забаву стрельцам.

Нашествие татар и сожжение Москвы заставили Ивана отложить свадьбу. Затем возникло более серьезное препятствие к браку — летом Марфа начала стремительно «сохнуть». Казалось, болезнь должна была вычеркнуть ее из списка невест. Но, несмотря на это, Малюта убедил царя жениться на больной. Уступчивость Грозного в таком важном вопросе достаточно убедительно свидетельствует о той степени доверия, которое