Акимбеков С. Казахстан в Российской империи - Султан Акимбеков

хозяйств (2.3 десятины в среднем). В то время, как в Каркаралинском сеют только 11.7% (0.8 десятины). Всего земледелием занимается 63% казахских хозяйств, на каждое приходится 2.25 десятин посевов. Но при этом 73.7% доходов казахские хозяйства извлекали из скотоводства»[642]. Доходы от земледелия в большинстве случаев служили дополнением к доходам от скотоводства. Вместе они составляли основу капитализации экономики казахского общества, повышали степень его товарности.

Но такая активность казахского населения по освоению новых хозяйственных навыков происходила на очень шатких юридических основаниях. Государство могло в любой момент изъять любые земли, включая уже обработанные, для передачи крестьянам-переселенцам. Этого следовало ожидать с учётом вполне очевидных приоритетов государственной политики по земельному вопросу.

Государство не хотело определять юридические права казахского населения на землю, даже в том количестве, которое было необходимо для оседлого образа жизни, потому что стремилось сохранить за собой возможность изъять её в любой необходимый для этого момент. Александр Сидельников писал в связи с этим, что «таким авторитетным «исследователям» и «знатокам» степи, как Ф.А. Щербина и А.А. Кауфман, работавшим по организации совершенно незаконного отобрания киргизских земель под переселенческие участки, весьма удобно и выгодно было отыгрываться на признании «своеобразных условий кочевого быта» в тех случаях, когда они лицом к лицу сталкиваются с нуждами и потребностями самих киргизов, как оседлых земледельцев, иначе им пришлось бы, остановивши казённую колонизацию степи, выгодную с недавних пор «истинно-русским землевладельцам», заняться сложным и трудным делом поземельного устройства самих киргизов»[643].

Собственно, речь шла о бесправном положении казахского населения. Его права нарушались даже исходя из самих российских законов. Константин Пален указывал на противоречие со Степным положением 1891 года. «Из содержания 126 и 130 статей Степного положения со всей очевидностью вытекает, что изменения в землепользовании туземного населения предполагалось допускать не иначе, как при поземельном его устройстве. С этой точки зрения, лишённая на первый взгляд определённости редакция примечания I ст. 120 Степного положения имеет единственно правильное толкование только в том смысле, что при поземельном устройстве кочевников могут оказаться свободные земли, которые и поступают в введение главного управления, как органа, вообще ведающего государственным имуществом»[644]. То есть изначально речь шла о том, что сначала надо решить вопрос об оседании кочевников, о разрешении их земельного вопроса, после чего государство могло распоряжаться оставшимися массивами свободных земель, в том числе в интересах переселенцев из европейской России. В таком случае власти могли рассчитывать решить сразу две проблемы — перевести кочевников в статус оседлого населения и располагать свободными объёмами земли для размещения крестьян-переселенцев.

В декабре 1907 года на заседании комиссии Государственной Думы о переселенческом деле князь Васильчиков выступил с речью. «245 миллионов десятин казённой земли, в значительной своей части удобных и плодородных, находится в пользовании 4 млн. кочующих инородцев — киргизов. Соприкасаясь с местностями, где проявился уже культурный прогресс, эти необъятные степные пространства должны, несомненно, рано или поздно подпасть под влияние этой культуры, с которой кочевой народ, оставаясь таковым, ужиться не может. Предвидя неминуемость постепенного сокращения земельных пространств, предоставляемых кочевникам, правительство сознает, однакож, обязанность государства, елико возможно, ослабить невыгодныя экономические последствия неизбежной эволюции и, приступая к поземельному устройству киргизского населения, обеспечить им возможность, при постепенном переходе от кочевого быта к оседлому, сохранить за собою накопленное поколениями достояние»[645].

Это было не первое подобное заявление официальных лиц и не последнее. Так, 13 мая 1908 года в докладе главного управления землеустройства и земледелия было написано, что «переход в оседлое положение сопровождается для киргизов уравнением с крестьянским сословием в правах, а также в порядке управления, и каждому кочевнику, пожелавшему обрабатывать землю, предоставляется отводить, на одинаковых с крестьянами основаниями, по 15 дес. на душу. Такое поземельное устройство киргиз, как сопутствующее землеотводным работам, естественно возложит на переселенческих чинов, производящих изъятие из землепользования соответствующей общины. Тогда у киргиз не будет уже повода жаловаться на игнорирование их интересов, на невозможность получить хотя бы клочок земли, не подлежащий отобранию»[646]. Но никто так никогда и не предпринял практических шагов для земельного устройства казахского населения. Потому что это означало бы затронуть основы переселенческого движения, которое имело для российского государства несомненный приоритет.

Сложность ситуации для казахов заключалась ещё и в том, что в России было явно преувеличенное представление о потенциале земель в Казахской степи для нужд крестьян-переселенцев. Далеко не все земли в степи подходили для ведения земледельческого хозяйства. Для тех, кто вплотную занимался земельным вопросом это было вполне очевидно. Тот же Александр Кауфман писал, что «в настоящее время не может подлежать уже никакому сомнению, что колонизационная ёмкость киргизских степей не стоит ни в каком отношении с их необъятными пространствами, что многие десятки миллионов десятин навсегда останутся негодными для оседлого земледелия»[647]. Но магия информации о гипотетическом наличии в Казахской степи десятков миллионов десятин свободной земли не могло не оказывать влияния на миллионы крестьян в европейской России, страдающих от недостатка земли. Они направлялись в степи, затем российская администрация для их обустройства изымала наиболее удобные земли у казахского населения.

В итоге получался своего рода заколдованный круг, который всё время раскручивал механизм переселения крестьянского населения в степные районы и последующего изъятия всё новых земель у казахского населения. В своих петициях в органы управления казахи писали, что «при отдаче наших земель казакам нам поместиться негде, разве на воздухе, но… ни сами, ни скот наш не имеет крьшьев, на воздухе нет и травы, так что скоту питаться там нечем, как и в песках Прибалхашских, которые ими (казаками. — Прим. Б.С.) одни оставлены»[648]. Причём не было речи о создании какой-либо альтернативы для казахского населения, например, в форме оседания на землю и предоставления для этого земельных прав хотя бы по нормам, принятым для русских крестьян-переселенцев. Соответственно, в Российской империи, по сути, не было никакой стратегии развития для азиатской окраины, каковой являлась Казахская степь, как не было и концепции модернизации традиционного образа жизни местного населения.

При этом и сам процесс крестьянского переселения далеко не был связан с привнесением новых методов ведения сельского хозяйства. Переселение носило экстенсивный характер, когда на новые земли переносили практики, принятые в европейской России. Здесь у крестьян не было средств для агрокультуры, постоянные переделы общинной земли способствовали её истощению. Сам принцип общинного земледелия в европейской России не способствовал индивидуальным навыкам фермерского типа. Тем более что на азиатской окраине даже после столыпинской реформы среди крестьян-переселенцев всё равно преобладала общинная форма